- А у вас есть Псалтырь? - спрашиваю я. - Чего? - Книга, Псалтырь? Все молчат. Всё быстрее идет южная ночь, стирая с земли яркое, точно пыль. Хорошо бы закопаться в душистое сено и уснуть до восхода солнца. - Мабудь, у Панка есть, - сконфуженно говорит Юфим. - У него аж с малюнкамы... Дотом они, пошептавшись, уходят со двора, а кругленькая старушка говорит мне, вздыхая: - Пойдите, посмотрите на него, коли хочете... Голова у нее маленькая, милая, покорно согнутая. Сложив руки на груди, старушка тихо шепчет: - Пресвятая мати... Покойник - строг и важен. Его густые седые брови сдвинуты над большим носом глубокой складкой, нос загнут в усы, ввалившиеся глаза прикрыты неплотно, рот тоже полуоткрыт - кажется, что человек этот упрямо думает о чем-то, думы его гневны и вот он сейчас жутко крикнет какое-то особенное, последнее свое слово. Над головой его горит тонкая свеча, синий дымок пугливо дрожал, сея слабенький свет, и не мог согнать мертвых теней под глазами усопшего и в глубоких морщинах щек. На сером пятне сорочки двумя буграми лежат темные кисти рук; пальцы - кривые, даже и смерть не расправила их. По хате, от окна к двери, струится воздух, насыщенный запахами полыни, мяты, чебреца и тления. Всё горячее и яснее шёпот старухи; шепчет она и сухо всхлипывает, а за окном, на черном квадрате неба, грозно мигают зарницы, когда в тесную, как гроб, хатку хлынет через окно синий свет - огонь оплывшей свечи словно прячется, улетает, седые волосы на лице умершего блестят, как рыбья чешуя, лицо сурово хмурится. Шёпот старухи просачивается в грудь, сердцу горько и холодно, в памяти встают - не утоляя скорби - старые важные слова: "Не рыдай мене, мати, зряща во гробе, восстану бо..." Этот - не восстанет. ...Пришла костлявая старуха и объявила, что Псалтыря нет на хуторах, а вот есть другая книжка - не годится ли? Другая книжка оказалась грамматикой церковнославянского языка, первые страницы ее были оторваны, и она начиналась словами: "друг", "друзи", "друже". - Что же будет? - горестно спросила маленькая старушка, когда я сказал, что грамматика не годится покойнику. Ее детское личико обиженно задрожало, опухшие глаза еще раз налились слезами. - Жил человек, жил, - говорила она, всхлипывая, - а честного погребения себе не выжил! Я сказал ей, что буду читать над мужем ее все молитвы и псалмы, какие знаю, только чтоб она вышла из хаты: мне это дело не свычно, и не вспомню я всех молитв, если меня будут слушать живые.
|