Разумеется, я расширил это приветствие, - оно звучало, как приказание
мне:
"Здравствуй для меня!"
Я ликовал. Конечно - для тебя, царица! Это предрешено мне судьбой
моей, всеми силами жизни и всеми книгами, - для тебя!
Однажды она спросила меня
- Ты что - невеселый?
Я не мог ответить, - у меня сердце замерло: ведь если она видит, что
мне невесело, значит, она уже заметила, что вообще я - веселый, и, значит,
она меня любит. Заключение не совсем правильное, но - приятное, и я был до
того обрадован им, что, вбежав в кухню, расцеловал кошку - старое, облезлое
животное, не любимое мною за бессердечие и подхалимство.
Озорниковатый март капризничал, как балованное дитя, - то сеет на
землю густой тучей тяжелые пушинки снега, то вдруг зажжет в небе яркое
солнце и в час растопит пуховые цветы на темных сучьях деревьев. Журчат
ручьи, выбиваясь из-под сугробов, и слышно, как вздыхает, оседая к земле,
подмытый снег. Всё глубже и шире с каждым днем голубые прорезы неба между
серой массой встревоженных облаков, - и когда смотришь в эти бездонные ямы
небес
- жизнь становится легче, праздничней. Первые весенние цветы
расцветают в душе, а потом уже - в полях.
Моей хозяйке сильно нездоровилось, сестра посещала ее почти каждый
день, и при ней в доме все становилось благообразнее, тише и лучше.
Покачиваясь, точно скользя на коньках по крашеному полу, она бесшумно
переходила из комнаты в кухню с полотенцами, смоченными водой и уксусом, с
графинами клюквенного морса в белых руках, а я любовался ею.
Однажды, умывая руки и увидав меня за книгой, она спросила:
- Что это читаешь?
Я назвал книгу.
- Ты бы лучше житие Варвары Великомученицы прочитал, - посоветовала
она. - Ведь это твоей мамаши ангел.
- А вы - мой ангел, - сказал я, и даже, помнится, басом сказал.
И тотчас испугался дерзости своей - рассердится? Но она, не взглянув
на меня, попросила:
- Налей-ко в рукомойник воды...
Вымыла свои тонкие пальчики, аккуратно вытерла их один за другим и,
взглянув в окно, сказала:
- Тает как!
Да, на припеке таяло сильно, с крыш непрерывно лились струйки воды,
точно серебряные шнурки, унизанные радугой самоцветных камней. Сердце у
меня тоже горело радугой и таяло.
Через некоторое время в кухню пришел хозяин и, строго взмахнув
длинными волосами, погрозил мне пальцем:
- Ты, зверь! Ты что сказал Олимпиадке?
- Что она похожа на ангела, - сознался я.
- Разве можно говорить эдакое замужней женщине?
- Говорят же в книгах.
- Замужним? По башке тебя книгами надо. Ты - гляди! Она и без тебя
знает, на что похожа...
Хозяин ухмыльнулся до ушей и исчез, а мне стало немножко грустно, -
зачем она пожаловалась на меня? Не следовало бы...
Дня через два, приготовляя в кухне клюквенный морс, она сказала мне:
- Жалуются, что дерзок ты и упрям, - это нехорошо!
Я ждал от нее иного, вспыхнул и спросил:
- Почему - нехорошо?
- Сам должен знать.
Тогда я начал говорить всё, что думалось: а хорошо ли, что она молчит,
когда при ней рассказывают пакости?
- Ведь я вижу, что вам стыдно слушать, - разве вы такая, как они? Они
- халды, хуже пьяных прачек...
|
Просмотров: