Старостиха, всхлипывая, крестилась и точно молитву читала, повторяя: - Ему не надо - кто. Ему ничего не надо! Влажный ветер, стряхивая с деревьев листья, осыпал ими живых и мертвого. Хлебников сипло ругался, а дьякон гудел: - Это всё из-за вас, бабы... День разгорался ярче, сырой воздух, становясь теплее, обдавал запахом бани, укропа. Я смотрел на мизинец Тимофея, жалобно высунувшийся из грязи, на его вспухший затылок, - дождь гладко причесал жесткие волосы, и под ними было видно синюю кожу. - А где Кешин? - вдруг закричал огородник. - Зовите его! - Сейчас я схожу, - услужливо предложил дьякон и пошел, тяжело шлепая по лужам босыми ногами. Я отправился за ним. На дворе дьякон тихонько сказал мне: - Конечно, - это Хлебников... верно? Я промолчал. - Ты как думаешь? - Не знаю кто... - И я не знаю, конечно. Кто-нибудь убил же! Без озлобления - не убьешь. А кто злобился на него? Ага! Дверь в квартиру Кешина была не заперта, мы вошли, оглянулись, - в полутемной комнате было тихо, пусто. - Где же он? - бормотал дьякон. - Эй, Кешин! На столе у окна, освещенная солнцем, лежала маленькая книжка, я взглянул в нее и прочитал на чистой странице крупные угловатые слова: Об упокоеном новопреставлиннаго раба Семенна. - Смотри-ко, - сказал я дьякону. Он взял книжку в руки, приблизил к лицу, прочитал запись вслух и бросил книжку на стол. - Обыкновенное поминанье... - Его тоже Семеном зовут. - Ну, так что? - спросил дьякон и вдруг посерел, вздрогнул, говоря: - Стой - новопреставленного? Ново... Он выбежал в сени, на что-то наткнулся там; загремел и дико зарычал: - У-у... Потом в двери явилось его туловище, - он, сидя на полу, протягивал руку куда-то в сторону, пытался выговорить какое-то слово и - не мог, дико выкатывая обезумевшие глаза. Я, испуганный, выглянул за дверь, - в темном углу сеней, около кадки с водою, стоял Кешин, склонив голову на левое плечо, и, высунув язык, дразнился. Его китайские усы опускались неровно, один торчал выше другого, и черное лицо его иронически улыбалось. Несколько секунд я присматривался к нему, догадываясь, что он повесился, но не желая убедиться в этом. Потом меня вышибло из сеней, точно пробку из бутылки, за мною вылез дьякон, сел на ступенях крыльца и жалобно забормотал: - Вот, - а я на Хлебникова подумал... ах, господи! По двору бегали бабы, на огороде кто-то выл. - Скорей! Шел Хлебников, держа в руке грязную галошу, и пророчески, громко говорил: - Живущие беззаконно так же и умрут! - Да будет тебе, Иван Лукич! - заорал дьякон. - Кешин-то повесился... Какая-то баба охнула, и стало тихо. Хлебников остановился среди двора, уронил галошу, потом подошел к дьякону и строго сказал: - А ты, зверь, меня оклеветал вслух, при всех! Меня! Не заглянув в сени, он сел на крыльцо рядом с дьяконом, успокоительно говоря: - Сейчас полиция придет! Но, высморкавшись, добавил с грустью и благочестиво: - О господи, векую оставил нас еси? Потом спросил, косясь в темную дыру сеней: - На поясе удавился, на шелковом? Дьякон пробормотал: - Отстань Христа ради...
|