В конце августа пошли дожди, и на дачах задымились трубы, где были
печи, а где их не было, там жители ходили с подвязанными щеками, и наконец,
мало-помалу, дачи опустели.
Обломов не казал глаз в город, и в одно утро мимо его окон повезли и
понесли мебель Ильинских. Хотя уж ему не казалось теперь подвигом переехать
с квартиры, пообедать где-нибудь мимоходом и не прилечь целый день, но он не
знал, где и на ночь приклонить голову.
Оставаться на даче одному, когда опустел парк и роща, когда закрылись
ставни окон Ольги, казалось ему решительно невозможно.
Он прошелся по ее пустым комнатам, обошел парк, сошел с горы, и сердце
теснила ему грусть.
Он велел Захару и Анисье ехать на Выборгскую сторону, где решился
оставаться до приискания новой квартиры, а сам уехал в город, отобедал
наскоро в трактире и вечер просидел у Ольги.
Но осенние вечера в городе не походили на длинные, светлые дни и вечера
в парке и роще. Здесь он уж не мог видеть ее по три раза в день; здесь уж не
прибежит к нему Катя и не пошлет он Захара с запиской за пять верст. И вся
эта летняя, цветущая поэма любви как будто остановилась, пошла ленивее, как
будто не хватило в ней содержания.
Они иногда молчали по получасу. Ольга углубится в работу, считает про
себя иглой клетки узора, а он углубится в хаос мыслей и живет впереди,
гораздо дальше настоящего момента.
Только иногда, вглядываясь пристально в нее, он вздрогнет страстно, или
она взглянет на него мимоходом и улыбнется, уловив луч нежной покорности,
безмолвного счастья в его глазах.
Три дня сряду ездил он в город к Ольге и обедал у них, под предлогом,
что у него там еще не устроено, что на этой неделе он съедет и оттого не
располагается на новой квартире, как дома.
Но на четвертый день ему уж казалось неловко прийти, и он, побродив
около дома Ильинских, со вздохом поехал домой.
На пятый день они не обедали дома.
На шестой Ольга сказала ему, чтоб он пришел в такой-то магазин, что она
будет там, а потом он может проводить ее до дома пешком, а экипаж будет
ехать сзади.
Все это было неловко; попадались ему и ей знакомые, кланялись,
некоторые останавливались поговорить.
- Ах ты, боже мой, какая мука! - говорил он весь в поту от страха и
неловкого положения.
Тетка тоже глядит на него своими томными большими глазами и задумчиво
нюхает свой спирт, будто у нее от него болит голова. А ездить ему какая
даль! Едешь, едешь с Выборгской стороны да вечером назад - три часа!
- Скажем тетке, - настаивал Обломов, - тогда я могу оставаться у вас с
утра, и никто не будет говорить...
- А ты в палате был? - спросила Ольга.
Обломова так и подмывало сказать: "был и все сделал", да он знает, что
Ольга взглянет на него так пристально, что прочтет сейчас ложь на лице. Он
вздохнул в ответ.
- Ах, если б ты знала, как это трудно! - говорил он.
- А говорил с братом хозяйки? Приискал квартиру? - спросила она потом,
не поднимая глаз.
- Его никогда утром дома нет, а вечером я все здесь, - сказал Обломов,
обрадовавшись, что есть достаточная отговорка.
Теперь Ольга вздохнула, но не сказала ничего.
- Завтра непременно поговорю с хозяйским братом, - успокаивал ее
Обломов, - завтра воскресенье, он в присутствие не пойдет.
- Пока это все не устроится, - сказала задумчиво Ольга, - говорить ma
tante нельзя и видеться надо реже...
- Да, да... правда, - струсив, прибавил Обломов.
- Ты обедай у нас в воскресенье, в наш день, а потом хоть в среду,
один, - решила она. - А потом мы можем видеться в театре: ты будешь знать,
когда мы едем, и тоже поезжай.
- Да, это правда, - говорил он, обрадованный, что она попечение о
порядке свиданий взяла на себя.
- Если ж выдастся хороший день, - заключила она, - я поеду в Летний сад
гулять, и ты можешь прийти туда; это напомнит нам парк... парк! - повторила
она с чувством.
Он молча поцеловал у ней руку и простился с ней до воскресенья. Она
уныло проводила его глазами, потом села за фортепьяно и вся погрузилась в
звуки.
Сердце у ней о чем-то плакало, плакали и звуки. Хотела петь - не
поется!
На другой день Обломов встал и надел свой дикий сюртучок, что носил на
даче. С халатом он простился давно и велел его спрятать в шкаф.
Захар, по обыкновению, колебля подносом, неловко подходил к столу с
кофе и кренделями. Сзади Захара, по обыкновению, высовывалась до половины из
двери Анисья, приглядывая, донесет ли Захар чашки до стола, и тотчас, без
шума, пряталась, если Захар ставил поднос благополучно на стол, или
стремительно подскакивала к нему, если с подноса падала одна вещь, чтоб
удержать остальные. Причем Захар разразится бранью сначала на вещи, потом на
жену и замахнется локтем ей в грудь.
- Какой славный кофе! Кто это варит? - спросил Обломов.
- Сама хозяйка, - сказал Захар, - шестой день все она. "Вы, говорит,
много цикорию кладете да не довариваете. Дайте-ко я!"
- Славный, - повторил Обломов, наливая другую чашку. - Поблагодари ее.
- Вон она сама, - говорил Захар, указывая на полуотворенную дверь
боковой комнаты. - Это у них буфет, что ли; она тут и работает, тут у них
чай, сахар, кофе лежит и посуда.
Обломову видна была только спина хозяйки, затылок и часть белой шеи да
голые локти.
- Что это она там локтями-то так живо ворочает? - спросил Обломов.
- Кто ее знает! Кружева, что ли, гладит.
Обломов следил, как ворочались локти, как спина нагибалась и
выпрямлялась опять.
Внизу, когда она нагибалась, видны были чистая юбка, чистые чулки и
круглые, полные ноги.
"Чиновница, а локти хоть бы графине какой-нибудь; еще с ямочками!" -
подумал Обломов.
В полдень Захар пришел спросить, не угодно ли попробовать их пирога:
хозяйка велела предложить.
- Сегодня воскресенье, у них пирог пекут!
- Ну, уж, я думаю, хорош пирог! - небрежно сказал Обломов. - С луком да
с морковью...
- Пирог не хуже наших обломовских, - заметил Захар, - с цыплятами и с
свежими грибами.
- Ах, это хорошо должно быть: принеси! Кто ж у них печет? Это грязная
баба-то?
- Куда ей! - с презрением сказал Захар. - Кабы не хозяйка, так она и
опары поставить не умеет. Хозяйка сама все на кухне. Пирог-то они с Анисьей
вдвоем испекли.
Чрез пять минут из боковой комнаты высунулась к Обломову голая рука,
едва прикрытая виденною уже им шалью, с тарелкой, на которой дымился,
испуская горячий пар, огромный кусок пирога.
- Покорно благодарю, - ласково отозвался Обломов, принимая пирог, и,
заглянув в дверь, уперся взглядом в высокую грудь и голые плечи. Дверь
торопливо затворилась.
- Водки не угодно ли? - спросил голос.
- Я не пью; покорно благодарю, - еще ласковее сказал Обломов. - У вас
какая?
- Своя, домашняя: сами настаиваем на смородинном листу, - говорил
голос.
- Я никогда не пивал на смородинном листу, позвольте попробовать!
Голая рука опять просунулась с тарелкой и рюмкой водки. Обломов выпил:
ему очень понравилась.
|
Просмотров: