Она пела так чисто, так правильно и вместе так... так... как поют все девицы, когда их просят спеть в обществе; без увлечения. Она вынула свою душу из пения, и в слушателе не шевельнулся ни один нерв. Лукавит, что ли, она, притворяется, сердится? Ничего нельзя угадать: она смотрит ласково, охотно говорит, но говорит так же, как поет, как все....Что это такое? Обломов, не дождавшись чаю, взял шляпу и раскланялся. - Приходите чаще, - сказала тетка, - в будни мы всегда одни, если вам не скучно, а в воскресенье у нас всегда кое-кто есть - не соскучитесь. Барон вежливо встал и поклонился ему. Ольга кивнула ему, как доброму знакомому, и когда он пошел, она повернулась к окну, смотрела туда и равнодушно слушала удалявшиеся шаги Обломова. Эти два часа и следующие три-четыре дня, много неделя, сделали на нее глубокое действие, двинули ее далеко вперед. Только женщины способны к такой быстроте расцветания сил, развития всех сторон души. Она как будто слушала курс жизни не по дням, а по часам. И каждый час малейшего, едва заметного опыта, случая, который мелькнет, как птица, мимо носа мужчины, схватывается неизъяснимо быстро девушкой: она следит за его полетом вдаль, и кривая, описанная полетом линия остается у ней в памяти неизгладимым знаком, указанием, уроком. Там, где для мужчины надо поставить поверстный столб с надписью, ей довольно прошумевшего ветерка, трепетного, едва уловимого ухом сотрясения воздуха. Отчего вдруг, вследствие каких причин, на лице девушки, еще на той недели такой беззаботной, с таким до смеха наивным лицом, вдруг ляжет строгая мысль? И какая это мысль? О чем? Кажется, все лежит в этой мысли, вся логика, вся умозрительная и опытная философия мужчины, вся система жизни! Cousin, который оставил ее недавно девочкой, кончил курс ученья, надел эполеты, завидя ее, бежит к ней весело, с намерением, как прежде, потрепать ее по плечу, повертеться с ней за руки, поскакать по стульям, по диванам... вдруг, взглянув ей пристально в лицо, оробеет, отойдет смущенный и поймет, что он еще - мальчишка, а она - уже женщина! Откуда? Что случилось? Драма? Громкое событие? Новость какая-нибудь, о которой весь город знает? Ничего, ни maman, ни mon oncle, ни ma tante, ни няня, ни горничная - никто не знает. И некогда было случиться: она протанцевала две мазурки, несколько контрдансов да голова у ней что-то разболелась; не поспала ночь... А потом опять все прошло, только уже в лице прибавилось что-то новое: иначе смотрит она, перестала смеяться громко, не ест по целой груше зараз, не рассказывает, "как у них в пансионе"... Она тоже кончила курс. Обломов на другой, на третий день, как cousin, едва узнал Ольгу и глядел на нее робко, а она на него просто, только без прежнего любопытства, без ласки, а так, как другие. "Что это с ней? Что она теперь думает, чувствует? - терзался он вопросами. - Ей-богу, ничего не понимаю!" И где было понять ему, что с ней совершилось то, что совершается с мужчиной в двадцать пять лет при помощи двадцати пяти профессоров, библиотек, после шатанья по свету, иногда даже с помощью некоторой утраты нравственного аромата души, свежести мысли и волос, то есть что она вступила в сферу сознания. Вступление это обошлось ей так дешево и легко. - Нет, это тяжело, скучно! - заключил он. - Перееду на Выборгскую сторону, буду заниматься, читать, уеду в Обломовку... один! - прибавил потом с глубоким унынием. - Без нее! Прощай, мой рай, мой светлый, тихий идеал жизни! Он не пошел ни на четвертый, ни на пятый день; не читал, не писал, отправился было погулять, вышел на пыльную дорогу, дальше надо в гору идти. "Вот охота тащиться в жар!" - сказал он сам себе, зевнул и воротился, лег на диван и заснул тяжелым сном, как бывало сыпал в Гороховой улице, в запыленной комнате, с опущенными шторами. Сны снились такие смутные. Проснулся - перед ним накрытый стол, ботвинья, битое мясо. Захар стоит, глядя сонно в окно; в другой комнате Анисья гремит тарелками. Он пообедал, сел к окну. Скучно, нелепо, все один! Опять никуда и ничего не хочется! - Вот посмотрите, барин, котеночка от соседей принесли; не надо ли? Вы спрашивали вчера, - сказала Анисья, думая развлечь его, и положила ему котенка на колени. Он начал гладить котенка: и с котенком скучно! - Захар! - сказал он. - Чего изволите? - вяло отозвался Захар. - Я, может быть, в город перееду, - сказал Обломов. - Куда в город? Квартиры нет. - А на Выборгскую сторону. - Что ж это будет, с одной дачи на другую станем переезжать? - отвечал он. - Чего там не видали? Михея Андреича, что ли? - Да здесь неудобно... - Это еще перевозиться? Господи! И тут умаялись совсем; да вот еще двух чашек не доищусь да половой щетки; коли не Михей Андреич увез туда, так, того и гляди, пропали. Обломов молчал. Захар ушел и тотчас воротился, таща за собою чемодан и дорожный мешок. - А это куда девать? Хоть бы продать, что ли? - сказал он, толкнув ногой чемодан. - Что ты, с ума сошел? Я на днях поеду за границу, - с сердцем перебил Обломов. - За границу! - вдруг, усмехнувшись, проговорил Захар. - Благо что поговорили, а то за границу! - Что ж тебе так странно? Поеду, да и конец... У меня и паспорт готов, - сказал Обломов. - А кто там сапоги-то с вас станет снимать? - иронически заметил Захар. - Девки-то, что ли? Да вы там пропадете без меня! Он опять усмехнулся, от чего бакенбарды и брови раздались в стороны. - Ты все глупости говоришь! Вынеси это и ступай! - с досадой отвечал Обломов. На другой день, только что Обломов проснулся в десятом часу утра, Захар, подавая ему чай, сказал, что когда он ходил в булочную, так встретил барышню. - Какую барышню? - спросил Обломов. - Какую? Ильинскую барышню, Ольгу Сергеевну. - Ну? - нетерпеливо спросил Обломов. - Ну, кланяться приказали, спрашивали, здоровы ли вы, что делаете. - Что ж ты сказал? - Сказал, что здоровы; что, мол, ему делается?.. - отвечал Захар. - Зачем же ты прибавляешь свои глупые рассуждения? - заметил Обломов. - "Что ему делается"! Ты почем знаешь, что мне делается? Ну, еще что? - Спрашивали, где вы обедали вчера. - Ну?.. - Я сказал, что дома, и ужинали, мол, дома. "А разве он ужинает?" - спрашивает барышня-то. Двух цыплят, мол, только скушали... - Дур-р-р-ак! - крепко произнес Обломов. - Что за дурак! разве это неправда? - сказал Захар. - Вон я и кости, пожалуй, покажу... - Право, дурак! - повторил Обломов. - Ну, что ж она? - Усмехнулись. "Что ж так мало?" - промолвили после. - Вот дурак-то! - твердил Обломов. - Ты бы еще рассказал, что ты рубашку на меня надеваешь навыворот. - Не спрашивали, так и не сказал, - отвечал Захар. - Что еще спрашивала? - Спрашивали, что делали эти дни. - Ну, что ж ты? - Ничего, мол, не делают, лежат все. - Ах!.. - с сильной досадой произнес Обломов, подняв кулаки к вискам. - Поди вон! - прибавил он грозно. - Если ты когда-нибудь осмелишься рассказывать про меня такие глупости, посмотри, что я с тобой сделаю! Какой яд - этот человек! - Что ж мне, лгать, что ли, на старости лет? - оправдывался Захар. - Поди вон! - повторил Илья Ильич. Захару брань ничего, только бы "жалких слов" не говорил барин. - Я сказал, что вы хотите переехать на Выборгскую сторону, - заключил Захар. - Ступай! - повелительно крикнул Обломов. Захар ушел и вздохнул на всю прихожую, а Обломов стал пить чай. Он отпил чай и из огромного запаса булок и кренделей съел только одну булку, опасаясь опять нескромности Захара. Потом закурил сигару и сел к столу, развернул какую-то книгу, прочел лист, хотел перевернуть - книга оказалась неразрезанною. Обломов разорвал листы пальцем: от этого по краям листа образовались фестоны, а книга чужая, Штольца, у которого заведен такой строгий скучный порядок, особенно насчет книг, что не приведи бог! Бумаги, карандаши, все мелочи - как положит, так чтоб и лежали. Надо бы взять костяной ножик, да его нет; можно, конечно, спросить и столовый, но Обломов предпочел положить книгу на свое место и направиться к дивану; только что он оперся рукой в шитую подушку, чтоб половчей приладиться лечь, как Захар вошел в комнату. - А ведь барышня-то просила вас прийти в этот... как его... ох!.. - доложил он. - Что ж ты не сказал давеча, два часа назад? - торопливо спросил Обломов. - Вон велели идти, не дали досказать... - возразил Захар. - Ты губишь меня, Захар! - произнес Обломов патетически. "Ну, никак опять за свое! - думал Захар, подставляя барину левую бакенбарду и глядя в стену. - Понамеднишнему... ввернет словцо!" - Куда прийти? - спросил Обломов. - А вон в этот, как его? Да в сад, что ли... - В парк? - спросил Обломов. - В парк, точно так, "погулять, дескать, если угодно; я там буду"... - Одеваться! Обломов избегал весь парк, заглядывал в куртины, в беседки - нет Ольги. Он пошел по той аллее, где было объяснение, и застал ее там, на скамье, недалеко от того места, где она сорвала и бросила ветку. - Я думала, что вы уж не придете, - сказала она ему ласково. - Я давно ищу вас по всему парку, - отвечал он. - Я знала, что вы будете искать, и нарочно села здесь, в этой аллее: думала, что вы непременно пройдете по ней. Он хотел было спросить: "Почему вы это думали?", но взглянул на нее и не спросил. У ней лицо было другое, не прежнее, когда они гуляли тут, а то, с которым он оставил ее в последний раз и которое задало ему такую тревогу. И ласка была какая-то сдержанная, все выражение лица такое сосредоточенное, такое определенное; он видел, что в догадки, намеки и наивные вопросы играть с ней нельзя, что этот ребяческий, веселый миг пережит. Многое, что не досказано, к чему можно бы подойти с лукавым вопросом, было между ними решено без слов, без объяснений, бог знает как, но воротиться к тому уже нельзя. - Что вас не видать давно? - спросила она. Он молчал. Ему хотелось бы опять как-нибудь стороной дать ей понять, что тайная прелесть отношений их исчезла, что его тяготит эта сосредоточенность, которою она окружила себя, как облаком, будто ушла в себя, и он не знает, как ему быть, как держать себя с ней. Но он чувствовал, что малейший намек на это вызовет у ней взгляд удивления, потом прибавит холодности в обращении, может быть и совсем пропадет та искра участия, которую он так неосторожно погасил в самом начале. Надо ее раздуть опять, тихо и осторожно, но как - он решительно не знал. Он смутно понимал, что она выросла и чуть ли не выше его, что отныне нет возврата к детской доверчивости, что перед ними Рубикон и утраченное счастье уже на другом берегу: надо перешагнуть. А как? Ну, если он шагает один? Она понимала яснее его, что в нем происходит, и потому перевес был на ее стороне. Она открыто глядела в его душу, видела, как рождалось чувство на дне его души, как играло и выходило наружу; видела, что с ним женская хитрость, лукавство, кокетство - орудия Сонечки - были бы лишние, потому что не предстояло борьбы. Она даже видела и то, что, несмотря на ее молодость, ей принадлежит первая и главная роль в этой симпатии, что от него можно было ожидать только глубокого впечатления, страстно-ленивой покорности, вечной гармонии с каждым биением ее пульса, но никакого движения воли, никакой активной мысли. Она мигом взвесила свою власть над ним, и ей нравилась эта роль путеводной звезды, луча света, который она разольет над стоячим озером и отразится в нем. Она разнообразно торжествовала свое первенство в этом поединке. В этой комедии или трагедии, смотря по обстоятельствам, оба действующие лица являются почти всегда с одинаковым характером: мучителя или мучительницы и жертвы. Ольга, как всякая женщина в первенствующей роли, то есть в роли мучительницы, конечно, менее других и бессознательно, но не могла отказать себе в удовольствии немного поиграть им по-кошачьи; иногда у ней вырвется, как молния, как нежданный каприз, проблеск чувства, а потом, вдруг, опять она сосредоточится, уйдет в себя; но больше и чаще всего она толкала его вперед, дальше, зная, что он сам не сделает ни шагу и останется неподвижен там, где она оставит его. - Вы заняты были? - спросила она, вышивая какой-то лоскуток канвы. "Сказал бы занят, да этот Захар!" - простонало у него в груди. - Да, я читал кое-что, - небрежно отозвался он. - Что ж, роман? - спросила она и подняла на него глаза, чтоб посмотреть, с каким лицом он станет лгать. - Нет, я романов почти не читаю, - отвечал он очень покойно, - я читал "Историю открытий и изобретений". "Слава богу, что я пробежал сегодня лист книги!" - подумал он. - По-русски? - спросила она. - Нет, по-английски. - А вы читаете по-английски? - С трудом, но читаю. - А вы не были ли где-нибудь в городе? - спросил он больше затем, чтобы замять разговор о книгах. - Нет, все дома. Я все здесь работаю, в этой аллее. - Все здесь? - Да, мне очень нравится эта аллея, я благодарна вам, что вы мне ее указали: здесь никто почти не ходит.... - Я вам ее не указывал, - перебил он, - мы, помните? случайно оба встретились в ней. - Да, в самом деле. Они замолчали. - У вас ячмень совсем прошел? - спросила она, глядя ему прямо в правый глаз. Он покраснел. - Прошел теперь, слава богу, - сказал он. - Вы примачивайте простым вином, когда у вас зачешется глаз, - продолжала она, - ячмень и не сядет. Это няня научила меня. "Что это она все о ячменях?" - подумал Обломов. - Да не ужинайте, - прибавила она серьезно. "Захар!" - шевелилось у него в горле яростное воззвание к Захару. - Стоит только поужинать хорошенько, - продолжала она, не поднимая глаз с работы, - да полежать дня три, особенно на спине, непременно сядет ячмень. "Ду...р...р...ак!" - грянуло внутри Обломова обращение к Захару. - Что это вы работаете? - спросил он, чтоб переменить разговор. - Сонетку, - сказала она, развертывая свиток канвы и показав ему узор, - барону. Хорошо? - Да, очень хорошо, узор очень мил. Это ветка сирени? - Кажется... да, - небрежно отвечала она. - Я выбрала наугад, какой попался... - и, покраснев немного, проворно свернула канву. "Однако это скучно, если это так продолжится, если из нее ничего добыть нельзя, - думал он. - Другой - Штольц, например, - добыл бы, а я не умею". Он нахмурился и сонно смотрел вокруг. Она посмотрела на него, потом положила работу в корзинку. - Пойдемте до рощи, - сказала она, давая ему нести корзинку, сама распустила зонтик, оправила платье и пошла. - Отчего вы не веселы? - опросила она. - Не знаю, Ольга Сергеевна. Да отчего мне веселиться? И как? - Занимайтесь, будьте чаще с людьми. - Заниматься! Заниматься можно, когда есть цель. Какая у меня цель? Нет ее. - Цель - жить. - Когда не знаешь, для чего живешь, так живешь как-нибудь, день за днем; радуешься, что день прошел, что ночь прошла, и во сне погрузишь скучный вопрос о том, зачем жил этот день, зачем будешь жить завтра. Она слушала молча, с строгим взглядом, в сдвинутых бровях таилась суровость, в линии губ, как змей, ползала не то недоверчивость, не то пренебрежение... - Зачем жил! - повторила она. - Разве может быть чье-нибудь существование ненужным? - Может. Например, мое, - сказал он. - Вы до сих пор не знаете, где цель вашей жизни? - спросила она остановясь. - Я не верю: вы клевещете на себя; иначе бы вы не стоили жизни... - Я уж прошел то место, где она должна быть, и впереди больше ничего нет. Он вздохнул, а она улыбнулась. - Ничего нет? - вопросительно повторила она, но живо, весело, со смехом, как будто не веря ему и предвидя, что есть у него что-то впереди. - Смейтесь, - продолжал он, - а это так! Она тихо шла вперед, наклонив голову. - Для чего, для кого я буду жить? - говорил он, едучи за ней. - Чего искать, на что направить мысль, намерения? Цвет жизни опал, остались только шипы. Они шли тихо; она слушала рассеянно, мимоходом сорвала ветку сирени и, не глядя на него, подала ему. - Что это? - спросил он оторопев. - Вы видите - ветка. - Какая ветка? - говорил он, глядя на нее во все глаза. - Сиреневая. - Знаю... но что она значит? - Цвет жизни и... Он остановился, она тоже. - И?.. - повторил он вопросительно. - Мою досаду, - сказала она, глядя на него прямо, сосредоточенным взглядом, и улыбка говорила, что она знает, что делает. Облако непроницаемости слетело с нее. Взгляд ее был говорящ и понятен. Она как будто нарочно открыла известную страницу книги и позволила прочесть заветное место. - Стало быть, я могу надеяться... - вдруг, радостно вспыхнув, сказал он. - Всего! Но... Она замолчала. Он вдруг воскрес. И она, в свою очередь, не узнала Обломова: туманное, сонное лицо мгновенно преобразилось, глаза открылись; заиграли краски на щеках; задвигались мысли; в глазах сверкнули желания и воля. Она тоже ясно прочла в этой немой игре лица, что у Обломова мгновенно явилась цель жизни. - Жизнь, жизнь опять отворяется мне, - говорил он как в бреду, - вот она, в ваших глазах, в улыбке, в этой ветке, в Casta diva... все здесь... Она покачала головой: - Нет, не все... половина. - Лучшая. - Пожалуй, - сказала она. - Где же другая? Что после этого еще? - Ищите. - Зачем? - Чтоб не потерять первой, - досказала она, подала ему руку, и они пошли домой. Он то с восторгом, украдкой кидал взгляд на ее головку, на стан, на кудри, то сжимал ветку. - Это все мое! Мое! - задумчиво твердил он и не верил сам себе. - Вы не переедете на Выборгскую сторону? - спросила она, когда он уходил домой. Он засмеялся и даже не назвал Захара дураком.
|