Она пела так чисто, так правильно и вместе так... так... как поют все
девицы, когда их просят спеть в обществе; без увлечения. Она вынула свою
душу из пения, и в слушателе не шевельнулся ни один нерв.
Лукавит, что ли, она, притворяется, сердится? Ничего нельзя угадать:
она смотрит ласково, охотно говорит, но говорит так же, как поет, как
все....Что это такое?
Обломов, не дождавшись чаю, взял шляпу и раскланялся.
- Приходите чаще, - сказала тетка, - в будни мы всегда одни, если вам
не скучно, а в воскресенье у нас всегда кое-кто есть - не соскучитесь.
Барон вежливо встал и поклонился ему.
Ольга кивнула ему, как доброму знакомому, и когда он пошел, она
повернулась к окну, смотрела туда и равнодушно слушала удалявшиеся шаги
Обломова.
Эти два часа и следующие три-четыре дня, много неделя, сделали на нее
глубокое действие, двинули ее далеко вперед. Только женщины способны к такой
быстроте расцветания сил, развития всех сторон души.
Она как будто слушала курс жизни не по дням, а по часам. И каждый час
малейшего, едва заметного опыта, случая, который мелькнет, как птица, мимо
носа мужчины, схватывается неизъяснимо быстро девушкой: она следит за его
полетом вдаль, и кривая, описанная полетом линия остается у ней в памяти
неизгладимым знаком, указанием, уроком.
Там, где для мужчины надо поставить поверстный столб с надписью, ей
довольно прошумевшего ветерка, трепетного, едва уловимого ухом сотрясения
воздуха.
Отчего вдруг, вследствие каких причин, на лице девушки, еще на той
недели такой беззаботной, с таким до смеха наивным лицом, вдруг ляжет
строгая мысль? И какая это мысль? О чем? Кажется, все лежит в этой мысли,
вся логика, вся умозрительная и опытная философия мужчины, вся система
жизни!
Cousin, который оставил ее недавно девочкой, кончил курс ученья, надел
эполеты, завидя ее, бежит к ней весело, с намерением, как прежде, потрепать
ее по плечу, повертеться с ней за руки, поскакать по стульям, по диванам...
вдруг, взглянув ей пристально в лицо, оробеет, отойдет смущенный и поймет,
что он еще - мальчишка, а она - уже женщина!
Откуда? Что случилось? Драма? Громкое событие? Новость какая-нибудь, о
которой весь город знает?
Ничего, ни maman, ни mon oncle, ни ma tante, ни няня, ни горничная -
никто не знает. И некогда было случиться: она протанцевала две мазурки,
несколько контрдансов да голова у ней что-то разболелась; не поспала ночь...
А потом опять все прошло, только уже в лице прибавилось что-то новое:
иначе смотрит она, перестала смеяться громко, не ест по целой груше зараз,
не рассказывает, "как у них в пансионе"... Она тоже кончила курс.
Обломов на другой, на третий день, как cousin, едва узнал Ольгу и
глядел на нее робко, а она на него просто, только без прежнего любопытства,
без ласки, а так, как другие.
"Что это с ней? Что она теперь думает, чувствует? - терзался он
вопросами.
- Ей-богу, ничего не понимаю!"
И где было понять ему, что с ней совершилось то, что совершается с
мужчиной в двадцать пять лет при помощи двадцати пяти профессоров,
библиотек, после шатанья по свету, иногда даже с помощью некоторой утраты
нравственного аромата души, свежести мысли и волос, то есть что она вступила
в сферу сознания. Вступление это обошлось ей так дешево и легко.
- Нет, это тяжело, скучно! - заключил он. - Перееду на Выборгскую
сторону, буду заниматься, читать, уеду в Обломовку... один! - прибавил потом
с глубоким унынием. - Без нее! Прощай, мой рай, мой светлый, тихий идеал
жизни!
Он не пошел ни на четвертый, ни на пятый день; не читал, не писал,
отправился было погулять, вышел на пыльную дорогу, дальше надо в гору идти.
"Вот охота тащиться в жар!" - сказал он сам себе, зевнул и воротился,
лег на диван и заснул тяжелым сном, как бывало сыпал в Гороховой улице, в
запыленной комнате, с опущенными шторами.
Сны снились такие смутные. Проснулся - перед ним накрытый стол,
ботвинья, битое мясо. Захар стоит, глядя сонно в окно; в другой комнате
Анисья гремит тарелками.
Он пообедал, сел к окну. Скучно, нелепо, все один!
Опять никуда и ничего не хочется!
- Вот посмотрите, барин, котеночка от соседей принесли; не надо ли? Вы
спрашивали вчера, - сказала Анисья, думая развлечь его, и положила ему
котенка на колени.
Он начал гладить котенка: и с котенком скучно!
- Захар! - сказал он.
- Чего изволите? - вяло отозвался Захар.
- Я, может быть, в город перееду, - сказал Обломов.
- Куда в город? Квартиры нет.
- А на Выборгскую сторону.
- Что ж это будет, с одной дачи на другую станем переезжать? - отвечал
он.
- Чего там не видали? Михея Андреича, что ли?
- Да здесь неудобно...
- Это еще перевозиться? Господи! И тут умаялись совсем; да вот еще двух
чашек не доищусь да половой щетки; коли не Михей Андреич увез туда, так,
того и гляди, пропали.
Обломов молчал. Захар ушел и тотчас воротился, таща за собою чемодан и
дорожный мешок.
- А это куда девать? Хоть бы продать, что ли? - сказал он, толкнув
ногой чемодан.
- Что ты, с ума сошел? Я на днях поеду за границу, - с сердцем перебил
Обломов.
- За границу! - вдруг, усмехнувшись, проговорил Захар. - Благо что
поговорили, а то за границу!
- Что ж тебе так странно? Поеду, да и конец... У меня и паспорт готов,
- сказал Обломов.
- А кто там сапоги-то с вас станет снимать? - иронически заметил Захар.
- Девки-то, что ли? Да вы там пропадете без меня!
Он опять усмехнулся, от чего бакенбарды и брови раздались в стороны.
- Ты все глупости говоришь! Вынеси это и ступай! - с досадой отвечал
Обломов.
На другой день, только что Обломов проснулся в десятом часу утра,
Захар, подавая ему чай, сказал, что когда он ходил в булочную, так встретил
барышню.
- Какую барышню? - спросил Обломов.
- Какую? Ильинскую барышню, Ольгу Сергеевну.
- Ну? - нетерпеливо спросил Обломов.
- Ну, кланяться приказали, спрашивали, здоровы ли вы, что делаете.
- Что ж ты сказал?
- Сказал, что здоровы; что, мол, ему делается?.. - отвечал Захар.
- Зачем же ты прибавляешь свои глупые рассуждения? - заметил Обломов. -
"Что ему делается"! Ты почем знаешь, что мне делается? Ну, еще что?
- Спрашивали, где вы обедали вчера.
- Ну?..
- Я сказал, что дома, и ужинали, мол, дома. "А разве он ужинает?" -
спрашивает барышня-то. Двух цыплят, мол, только скушали...
- Дур-р-р-ак! - крепко произнес Обломов.
- Что за дурак! разве это неправда? - сказал Захар. - Вон я и кости,
пожалуй, покажу...
- Право, дурак! - повторил Обломов. - Ну, что ж она?
- Усмехнулись. "Что ж так мало?" - промолвили после.
- Вот дурак-то! - твердил Обломов. - Ты бы еще рассказал, что ты
рубашку на меня надеваешь навыворот.
- Не спрашивали, так и не сказал, - отвечал Захар.
- Что еще спрашивала?
- Спрашивали, что делали эти дни.
- Ну, что ж ты?
- Ничего, мол, не делают, лежат все.
- Ах!.. - с сильной досадой произнес Обломов, подняв кулаки к вискам. -
Поди вон! - прибавил он грозно. - Если ты когда-нибудь осмелишься
рассказывать про меня такие глупости, посмотри, что я с тобой сделаю! Какой
яд - этот человек!
- Что ж мне, лгать, что ли, на старости лет? - оправдывался Захар.
- Поди вон! - повторил Илья Ильич.
Захару брань ничего, только бы "жалких слов" не говорил барин.
- Я сказал, что вы хотите переехать на Выборгскую сторону, - заключил
Захар.
- Ступай! - повелительно крикнул Обломов.
Захар ушел и вздохнул на всю прихожую, а Обломов стал пить чай.
Он отпил чай и из огромного запаса булок и кренделей съел только одну
булку, опасаясь опять нескромности Захара. Потом закурил сигару и сел к
столу, развернул какую-то книгу, прочел лист, хотел перевернуть - книга
оказалась неразрезанною.
Обломов разорвал листы пальцем: от этого по краям листа образовались
фестоны, а книга чужая, Штольца, у которого заведен такой строгий скучный
порядок, особенно насчет книг, что не приведи бог! Бумаги, карандаши, все
мелочи - как положит, так чтоб и лежали.
Надо бы взять костяной ножик, да его нет; можно, конечно, спросить и
столовый, но Обломов предпочел положить книгу на свое место и направиться к
дивану; только что он оперся рукой в шитую подушку, чтоб половчей
приладиться лечь, как Захар вошел в комнату.
- А ведь барышня-то просила вас прийти в этот... как его... ох!.. -
доложил он.
- Что ж ты не сказал давеча, два часа назад? - торопливо спросил
Обломов.
- Вон велели идти, не дали досказать... - возразил Захар.
- Ты губишь меня, Захар! - произнес Обломов патетически.
"Ну, никак опять за свое! - думал Захар, подставляя барину левую
бакенбарду и глядя в стену. - Понамеднишнему... ввернет словцо!"
- Куда прийти? - спросил Обломов.
- А вон в этот, как его? Да в сад, что ли...
- В парк? - спросил Обломов.
- В парк, точно так, "погулять, дескать, если угодно; я там буду"...
- Одеваться!
Обломов избегал весь парк, заглядывал в куртины, в беседки - нет Ольги.
Он пошел по той аллее, где было объяснение, и застал ее там, на скамье,
недалеко от того места, где она сорвала и бросила ветку.
- Я думала, что вы уж не придете, - сказала она ему ласково.
- Я давно ищу вас по всему парку, - отвечал он.
- Я знала, что вы будете искать, и нарочно села здесь, в этой аллее:
думала, что вы непременно пройдете по ней.
Он хотел было спросить: "Почему вы это думали?", но взглянул на нее и
не спросил.
У ней лицо было другое, не прежнее, когда они гуляли тут, а то, с
которым он оставил ее в последний раз и которое задало ему такую тревогу. И
ласка была какая-то сдержанная, все выражение лица такое сосредоточенное,
такое определенное; он видел, что в догадки, намеки и наивные вопросы играть
с ней нельзя, что этот ребяческий, веселый миг пережит.
Многое, что не досказано, к чему можно бы подойти с лукавым вопросом,
было между ними решено без слов, без объяснений, бог знает как, но
воротиться к тому уже нельзя.
- Что вас не видать давно? - спросила она.
Он молчал. Ему хотелось бы опять как-нибудь стороной дать ей понять,
что тайная прелесть отношений их исчезла, что его тяготит эта
сосредоточенность, которою она окружила себя, как облаком, будто ушла в
себя, и он не знает, как ему быть, как держать себя с ней.
Но он чувствовал, что малейший намек на это вызовет у ней взгляд
удивления, потом прибавит холодности в обращении, может быть и совсем
пропадет та искра участия, которую он так неосторожно погасил в самом
начале. Надо ее раздуть опять, тихо и осторожно, но как - он решительно не
знал.
Он смутно понимал, что она выросла и чуть ли не выше его, что отныне
нет возврата к детской доверчивости, что перед ними Рубикон и утраченное
счастье уже на другом берегу: надо перешагнуть.
А как? Ну, если он шагает один?
Она понимала яснее его, что в нем происходит, и потому перевес был на
ее стороне. Она открыто глядела в его душу, видела, как рождалось чувство на
дне его души, как играло и выходило наружу; видела, что с ним женская
хитрость, лукавство, кокетство - орудия Сонечки - были бы лишние, потому что
не предстояло борьбы.
Она даже видела и то, что, несмотря на ее молодость, ей принадлежит
первая и главная роль в этой симпатии, что от него можно было ожидать только
глубокого впечатления, страстно-ленивой покорности, вечной гармонии с каждым
биением ее пульса, но никакого движения воли, никакой активной мысли.
Она мигом взвесила свою власть над ним, и ей нравилась эта роль
путеводной звезды, луча света, который она разольет над стоячим озером и
отразится в нем. Она разнообразно торжествовала свое первенство в этом
поединке.
В этой комедии или трагедии, смотря по обстоятельствам, оба действующие
лица являются почти всегда с одинаковым характером: мучителя или
мучительницы и жертвы.
Ольга, как всякая женщина в первенствующей роли, то есть в роли
мучительницы, конечно, менее других и бессознательно, но не могла отказать
себе в удовольствии немного поиграть им по-кошачьи; иногда у ней вырвется,
как молния, как нежданный каприз, проблеск чувства, а потом, вдруг, опять
она сосредоточится, уйдет в себя; но больше и чаще всего она толкала его
вперед, дальше, зная, что он сам не сделает ни шагу и останется неподвижен
там, где она оставит его.
- Вы заняты были? - спросила она, вышивая какой-то лоскуток канвы.
"Сказал бы занят, да этот Захар!" - простонало у него в груди.
- Да, я читал кое-что, - небрежно отозвался он.
- Что ж, роман? - спросила она и подняла на него глаза, чтоб
посмотреть, с каким лицом он станет лгать.
- Нет, я романов почти не читаю, - отвечал он очень покойно, - я читал
"Историю открытий и изобретений".
"Слава богу, что я пробежал сегодня лист книги!" - подумал он.
- По-русски? - спросила она.
- Нет, по-английски.
- А вы читаете по-английски?
- С трудом, но читаю. - А вы не были ли где-нибудь в городе? - спросил
он больше затем, чтобы замять разговор о книгах.
- Нет, все дома. Я все здесь работаю, в этой аллее.
- Все здесь?
- Да, мне очень нравится эта аллея, я благодарна вам, что вы мне ее
указали: здесь никто почти не ходит....
- Я вам ее не указывал, - перебил он, - мы, помните? случайно оба
встретились в ней.
- Да, в самом деле.
Они замолчали.
- У вас ячмень совсем прошел? - спросила она, глядя ему прямо в правый
глаз.
Он покраснел.
- Прошел теперь, слава богу, - сказал он.
- Вы примачивайте простым вином, когда у вас зачешется глаз, -
продолжала она, - ячмень и не сядет. Это няня научила меня.
"Что это она все о ячменях?" - подумал Обломов.
- Да не ужинайте, - прибавила она серьезно.
"Захар!" - шевелилось у него в горле яростное воззвание к Захару.
- Стоит только поужинать хорошенько, - продолжала она, не поднимая глаз
с работы, - да полежать дня три, особенно на спине, непременно сядет ячмень.
"Ду...р...р...ак!" - грянуло внутри Обломова обращение к Захару.
- Что это вы работаете? - спросил он, чтоб переменить разговор.
- Сонетку, - сказала она, развертывая свиток канвы и показав ему узор,
- барону. Хорошо?
- Да, очень хорошо, узор очень мил. Это ветка сирени?
- Кажется... да, - небрежно отвечала она. - Я выбрала наугад, какой
попался... - и, покраснев немного, проворно свернула канву.
"Однако это скучно, если это так продолжится, если из нее ничего добыть
нельзя, - думал он. - Другой - Штольц, например, - добыл бы, а я не умею".
Он нахмурился и сонно смотрел вокруг. Она посмотрела на него, потом
положила работу в корзинку.
- Пойдемте до рощи, - сказала она, давая ему нести корзинку, сама
распустила зонтик, оправила платье и пошла.
- Отчего вы не веселы? - опросила она.
- Не знаю, Ольга Сергеевна. Да отчего мне веселиться? И как?
- Занимайтесь, будьте чаще с людьми.
- Заниматься! Заниматься можно, когда есть цель. Какая у меня цель? Нет
ее.
- Цель - жить.
- Когда не знаешь, для чего живешь, так живешь как-нибудь, день за
днем; радуешься, что день прошел, что ночь прошла, и во сне погрузишь
скучный вопрос о том, зачем жил этот день, зачем будешь жить завтра.
Она слушала молча, с строгим взглядом, в сдвинутых бровях таилась
суровость, в линии губ, как змей, ползала не то недоверчивость, не то
пренебрежение...
- Зачем жил! - повторила она. - Разве может быть чье-нибудь
существование ненужным?
- Может. Например, мое, - сказал он.
- Вы до сих пор не знаете, где цель вашей жизни? - спросила она
остановясь.
- Я не верю: вы клевещете на себя; иначе бы вы не стоили жизни...
- Я уж прошел то место, где она должна быть, и впереди больше ничего
нет.
Он вздохнул, а она улыбнулась.
- Ничего нет? - вопросительно повторила она, но живо, весело, со
смехом, как будто не веря ему и предвидя, что есть у него что-то впереди.
- Смейтесь, - продолжал он, - а это так!
Она тихо шла вперед, наклонив голову.
- Для чего, для кого я буду жить? - говорил он, едучи за ней. - Чего
искать, на что направить мысль, намерения? Цвет жизни опал, остались только
шипы.
Они шли тихо; она слушала рассеянно, мимоходом сорвала ветку сирени и,
не глядя на него, подала ему.
- Что это? - спросил он оторопев.
- Вы видите - ветка.
- Какая ветка? - говорил он, глядя на нее во все глаза.
- Сиреневая.
- Знаю... но что она значит?
- Цвет жизни и...
Он остановился, она тоже.
- И?.. - повторил он вопросительно.
- Мою досаду, - сказала она, глядя на него прямо, сосредоточенным
взглядом, и улыбка говорила, что она знает, что делает.
Облако непроницаемости слетело с нее. Взгляд ее был говорящ и понятен.
Она как будто нарочно открыла известную страницу книги и позволила прочесть
заветное место.
- Стало быть, я могу надеяться... - вдруг, радостно вспыхнув, сказал
он.
- Всего! Но...
Она замолчала.
Он вдруг воскрес. И она, в свою очередь, не узнала Обломова: туманное,
сонное лицо мгновенно преобразилось, глаза открылись; заиграли краски на
щеках; задвигались мысли; в глазах сверкнули желания и воля. Она тоже ясно
прочла в этой немой игре лица, что у Обломова мгновенно явилась цель жизни.
- Жизнь, жизнь опять отворяется мне, - говорил он как в бреду, - вот
она, в ваших глазах, в улыбке, в этой ветке, в Casta diva... все здесь...
Она покачала головой:
- Нет, не все... половина.
- Лучшая.
- Пожалуй, - сказала она.
- Где же другая? Что после этого еще?
- Ищите.
- Зачем?
- Чтоб не потерять первой, - досказала она, подала ему руку, и они
пошли домой.
Он то с восторгом, украдкой кидал взгляд на ее головку, на стан, на
кудри, то сжимал ветку.
- Это все мое! Мое! - задумчиво твердил он и не верил сам себе.
- Вы не переедете на Выборгскую сторону? - спросила она, когда он
уходил домой.
Он засмеялся и даже не назвал Захара дураком.
|
Просмотров: