Обломов часть 47

- Чего? - засмеявшись, спросила она.
И он засмеялся...
- Я думал, что вы хотите спросить меня о каком-нибудь романе: я их не
читаю.
- Не угадали; я хотела спросить о путешествиях...
Он зорко поглядел на нее: у ней все лицо смеялось, а губы нет...
"О! да она... с ней надо быть осторожным..." - думал Обломов.
- Что же вы читаете? - с любопытством спросила она.
- Я, точно, люблю больше путешествия...
- В Африку? - лукаво и тихо спросила она.
Он покраснел, догадываясь, не без основания, что ей было известно не
только о том, что он читает, но и как читает.
- Вы музыкант? - спросила она, чтоб вывести его из смущения.
В это время подошел Штольц.
- Илья! Вот я сказал Ольге Сергеевне, что ты страстно любишь музыку,
просил спеть что-нибудь... Casta diva.
- Зачем же ты наговариваешь на меня? - отвечал Обломов. - Я вовсе не
страстно люблю музыку...
- Каков? - перебил Штольц. - Он как будто обиделся! Я рекомендую его
как порядочного человека, а он спешит разочаровать на свой счет!
- Я уклоняюсь только от роли любителя: это сомнительная, да и трудная
роль!
- Какая же музыка вам больше нравится? - спросила Ольга.
- Трудно отвечать на этот вопрос! всякая! Иногда я с удовольствием
слушаю сиплую шарманку, какой-нибудь мотив, который заронился мне в память,
в другой раз уйду на половине оперы; там Мейербер зашевелит меня; даже песня
с барки: смотря по настроению! Иногда и от Моцарта уши зажмешь...
- Значит, вы истинно любите музыку.
- Спойте же что-нибудь, Ольга Сергеевна, - просил Штольц.
- А если мусье Обломов теперь в таком настроении, что уши зажмет? -
сказала она, обращаясь к нему.
- Тут следует сказать какой-нибудь комплимент, - отвечал Обломов. - Я
не умею, да если б и умел, так не решился бы...
- Отчего же?
- А если вы дурно поете! - наивно заметил Обломов. - Мне бы потом стало
так неловко...
- Как вчера с сухарями... - вдруг вырвалось у ней, и она сама
покраснела и бог знает что дала бы, чтоб не сказать этого. - Простите -
виновата!.. - сказала она.
Обломов никак не ожидал этого и потерялся.
- Это злое предательство! - сказал он вполголоса.
- Нет, разве маленькое мщение, и то, ей-богу, неумышленное, за то, что
у вас не нашлось даже комплимента для меня.
- Может быть, найду, когда услышу.
- А вы хотите, чтоб я спела? - спросила она.
- Нет, это он хочет, - отвечал Обломов, указывая на Штольца.
- А вы?
Обломов покачал отрицательно головой:
- Я не могу хотеть, чего не знаю.
- Ты грубиян, Илья! - заметил Штольц. - Вот что значит залежаться дома
и надевать чулки...
- Помилуй, Андрей, - живо перебил Обломов, не давая ему договорить, -
мне ничего не стоит сказать: "Ах! я очень рад буду, счастлив, вы, конечно,
отлично поете... - продолжал он, обратясь к Ольге, - это мне доставит..." и
т.д. Да разве это нужно?
- Но вы могли пожелать по крайней мере, чтоб я спела... хоть из
любопытства.
- Не смею, - отвечал Обломов, - вы не актриса...
- Ну, я вам спою, - сказала она Штольцу.
- Илья, готовь комплимент.
Между тем наступил вечер. Засветили лампу, которая, как луна, сквозила
в трельяже с плющом. Сумрак скрыл очертания лица и фигуры Ольги и набросил
на нее как будто флеровое покрывало; лицо было в тени: слышался только
мягкий, но сильный голос, с нервной дрожью чувства.
Она пела много арий и романсов, по указанию Штольца; в одних выражалось
страдание с неясным предчувствием счастья, в других - радость, но в звуках
этих таился уже зародыш грусти.
От слов, от звуков, от этого чистого, сильного девического голоса
билось сердце, дрожали нервы, глаза искрились и заплывали слезами. В один и
тот же момент хотелось умереть, не пробуждаться от звуков, и сейчас же опять
сердце жаждало жизни...
Обломов вспыхивал, изнемогал, с трудом сдерживал слезы, и еще труднее
было душить ему радостный, готовый вырваться из души крик. Давно не
чувствовал он такой бодрости, такой силы, которая, казалось, вся поднялась
со дна души, готовая на подвиг.
Он в эту минуту уехал бы даже за границу, если б ему оставалось только
сесть и поехать.
В заключение она запела Casta diva: все восторги, молнией несущиеся
мысли в голове, трепет, как иглы, пробегающий по телу, - все это уничтожило
Обломова: он изнемог.
- Довольны вы мной сегодня? - вдруг спросила Ольга Штольца, перестав
петь.
- Спросите Обломова, что он скажет? -сказал Штольц.
- Ах! - вырвалось у Обломова.
Он вдруг схватил было Ольгу за руку и тотчас же оставил и сильно
смутился.
- Извините... - пробормотал он.
- Слышите? -сказал ей Штольц. - Скажи по совести, Илья: как давно с
тобой не случалось этого?
- Это могло случиться сегодня утром, если мимо окон проходила сиплая
шарманка... - вмешалась Ольга с добротой, так мягко, что вынула жало из
сарказма.
Он с упреком взглянул на нее.
- У него окна по сю пору не выставлены: не слыхать, что делается
наруже, - прибавил Штольц.
Обломов с упреком взглянул на Штольца.
Штольц взял руку Ольги...
- Не знаю, чему приписать, что вы сегодня пели, как никогда не пели,
Ольга Сергеевна, по крайней мере я давно не слыхал. Вот мой комплимент! -
сказал он, целуя каждый палец у нее.
Штольц уехал. Обломов тоже собрался, но Штольц и Ольга удержали его.
- У меня дело есть, - заметил Штольц, - а ты ведь пойдешь лежать... еще
рано...
- Андрей! Андрей! - с мольбой в голосе проговорил Обломов. - Нет, я не
могу остаться сегодня, я уеду! - прибавил он и уехал.
Он не спал всю ночь: грустный, задумчивый проходил он взад и вперед по
комнате; на заре ушел из дома, ходил по Неве, по улицам, бог знает что
чувствуя, о чем думая...
Чрез три дня он опять был там и вечером, когда прочие гости уселись за
карты, очутился у рояля, вдвоем с Ольгой. У тетки разболелась голова; она
сидела в кабинете и нюхала спирт.
- Хотите, я вам покажу коллекцию рисунков, которую Андрей Иваныч привез
мне из Одессы? - спросила Ольга. - Он вам не показывал?
- Вы, кажется, стараетесь по обязанности хозяйки занять меня? - спросил
Обломов. - Напрасно!
- Отчего напрасно? Я хочу, чтоб вам не было скучно, чтоб вы были здесь
как дома, чтоб вам было ловко, свободно, легко и чтоб не уехали... лежать.
"Она - злое, насмешливое создание!" - подумал Обломов, любуясь против
воли каждым ее движением.
- Вы хотите, чтоб мне было легко, свободно и не было скучно? - повторил
он.
- Да, - отвечала она, глядя на него по-вчерашнему, но еще с большим
выражением любопытства и доброты.
- Для этого, во-первых, не глядите на меня так, как теперь, и как
глядели намедни...
Любопытство в ее глазах удвоилось.
- Вот именно от этого взгляда мне становится очень неловко... Где моя
шляпа?..
- Отчего же неловко? - мягко спросила она, и взгляд ее потерял
выражение любопытства. Он стал только добр и ласков.
- Не знаю; только мне кажется, вы этим взглядом добываете из меня все
то, что не хочется, чтоб знали другие, особенно вы...
- Отчего же? Вы друг Андрея Иваныча, а он друг мне, следовательно...
- Следовательно, нет причины, чтоб вы знали про меня все, что знает
Андрей Иваныч, - договорил он.
- Причины нет, а есть возможность...
- Благодаря откровенности моего друга - плохая услуга с его стороны!..
- Разве у вас есть тайны? - спросила она. - Может быть, преступления? -
прибавила она, смеясь и отодвигаясь от него.
- Может быть, - вздохнув, отвечал он.
- Да, это важное преступление, - сказала она робко и тихо, - надевать
разные чулки.
Обломов схватил шляпу.
- Нет сил! - сказал он. - И вы хотите, чтоб мне было ловко! Я разлюблю
Андрея... Он и это сказал вам?
- Он сегодня ужасно рассмешил меня этим, - прибавила Ольга, - он все
смешит. Простите, не буду, не буду, и глядеть постараюсь на вас иначе...
Она сделала лукаво-серьезную мину.
- Все это еще во-первых, - продолжала она, - ну, я не гляжу
по-вчерашнему, стало быть вам теперь свободно, легко. Следует: во-вторых что
надо сделать, чтоб вы не соскучились?
Он глядел прямо в ее серо-голубые, ласковые глаза.
- Вот вы сами смотрите на меня теперь как-то странно... - сказала она.
Он в самом деле смотрел на нее как будто не глазами, а мыслью, всей
своей волей, как магнетизер, но смотрел невольно, не имея силы не смотреть.
"Боже мой, какая она хорошенькая! Бывают же такие на свете! - думал он,
глядя на нее почти испуганными глазами. - Эта белизна, эти глаза, где, как в
пучине, темно и вместе блестит что-то... душа, должно быть! Улыбку можно
читать, как книгу; за улыбкой эти зубы и вся голова... как она нежно
покоится на плечах, точно зыблется, как цветок, дышит ароматом"...
"Да, я что-то добываю из нее, - думал он, - из нее что-то переходит в
меня.
У сердца, вот здесь, начинает будто кипеть и биться... Тут я чувствую
что-то лишнее, чего, кажется, не было... Боже мой, какое счастье смотреть на
нее! Даже дышать тяжело".
У него вихрем неслись эти мысли, и он все смотрел на нее, как смотрят в
бесконечную даль, в бездонную пропасть, с самозабвением, с негой.
- Да полноте, мсье Обломов, теперь как вы сами смотрите на меня! -
говорила она, застенчиво отворачивая голову, но любопытство превозмогало, и
она не сводила глаз с его лица.
Он не слышал ничего.
Он в самом деле все глядел и не слыхал ее слов и молча поверял, что в
нем делается; дотронулся до головы - там тоже что-то волнуется, несется с
быстротой. Он не успевает ловить мыслей: точно стая птиц, порхнули они, а у
сердца, в левом боку, как будто болит.
- Не смотрите же на меня так странно, - сказала она, - мне тоже
неловко...
И вы, верно, хотите добыть что-нибудь из моей души...
- Что я могу добыть у вас? - машинально спросил он.
- У меня тоже есть планы, начатые и неконченные, - отвечала она.
Он очнулся от этого намека на его неконченный план.
- Странно! - заметил он. - Вы злы, а взгляд у вас добрый. Недаром
говорят, что женщинам верить нельзя: они лгут и с умыслом - языком, и без
умысла - взглядом, улыбкой, румянцем, даже обмороками...
Она не дала усилиться впечатлению, тихо взяла у него шляпу и сама села
на стул.
- Не стану, не стану, - живо повторила она. - Ах! простите, несносный
язык!
Но, ей-богу, это не насмешка! - почти пропела она, и в пении этой фразы
задрожало чувство.
Обломов успокоился.
- Этот Андрей!.. - с упреком произнес он.
- Ну, во-вторых, скажите же, что делать, чтобы вы не соскучились? -
спросила она.
- Спойте! - сказал он.
- Вот он, комплимент, которого я ждала! - радостно вспыхнув, перебила
она.
- Знаете ли, - с живостью продолжала потом, - если б вы не сказали
третьего дня этого "ах" после моего пения, я бы, кажется, не уснула ночь,
может быть плакала бы.
- Отчего? - с удивлением спросил Обломов.
Она задумалась.
- Сама не знаю, - сказала потом.
- Вы самолюбивы; это оттого.
- Да, конечно, оттого, - говорила она, задумываясь и перебирая одной
рукой клавиши, - но ведь самолюбие везде есть, и много. Андрей Иваныч
говорит, что это почти единственный двигатель, который управляет волей. Вот
у вас, должно быть, нет его, оттого вы все...
Она не договорила.
- Что? - спросил он.
- Нет, так, ничего, - замяла она. - Я люблю Андрея Иваныча, -
продолжала она, - не за то только, что он смешит меня, иногда он говорит - я
плачу, и не за то, что он любит меня, а, кажется, за то... что он любит меня
больше других: видите, куда вкралось самолюбие!
- Вы любите Андрея? - спросил ее Обломов и погрузил напряженный,
испытующии взгляд в ее глаза.
- Да, конечно, если он любит меня больше других, я его и подавно, -
отвечала она серьезно.
Обломов глядел на нее молча; она ответила ему простым, молчаливым
взглядом.
- Он любит Анну Васильевну тоже, и Зинаиду Михайловну, да все не так, -
продолжала она, - он с ними не станет сидеть два часа, не смешит их и не
рассказывает ничего от души; он говорит о делах, о театре, о новостях, а со
мной он говорит, как с сестрой... нет, как с дочерью, - поспешно прибавила
она, - иногда даже бранит, если я не пойму чего-нибудь вдруг или не
послушаюсь, не соглашусь с ним. А их не бранит, и я, кажется, за это еще
больше люблю его. Самолюбие! - прибавила она задумчиво, - но я не знаю, как
оно сюда попало, в мое пение? Про него давно говорят мне много хорошего, а
вы не хотели даже слушать меня, вас почти насильно заставили. И если б вы
после этого ушли, не сказав мне ни слова, если б на лице у вас я не заметила
ничего... я бы, кажется, захворала... да, точно, это самолюбие! - решительно
заключила она.
- А вы разве заметили у меня что-нибудь на лице? - спросил он.
- Слезы, хотя вы и скрывали их; это дурная черта у мужчин - стыдиться
своего сердца. Это тоже самолюбие, только фальшивое. Лучше бы они
постыдились иногда своего ума: он чаще ошибается. Даже Андрей Иваныч, и тот
стыдлив сердцем. Я ему это говорила, и он согласился со мной. А вы?
- В чем не согласишься, глядя на вас! - сказал он.
- Еще комплимент! Да какой...
Она затруднилась в слове.
- Пошлый! - договорил Обломов, не спуская с нее глаз.
Она улыбкой подтвердила значение слова.
- Вот я этого и боялся, когда не хотел просить вас петь... Что скажешь,
слушая в первый раз? А сказать надо. Трудно быть умным и искренним в одно
время, особенно в чувстве, под влиянием такого впечатления, как тогда...
- А я в самом деле пела тогда, как давно не пела, даже, кажется,
никогда...
Не просите меня петь, я не спою уже больше так... Постойте, еще одно
спою... - сказала она, и в ту же минуту лицо ее будто вспыхнуло, глаза
загорелись, она опустилась на стул, сильно взяла два-три аккорда и запела.
Боже мой, что слышалось в этом пении! Надежды, неясная боязнь гроз,
самые грозы, порывы счастия - все звучало, не в песне, а в ее голосе.
Долго пела она, по временам оглядываясь к нему, детски спрашивая:
"Довольно? Нет, вот еще это", - и пела опять.
Щеки и уши рдели у нее от волнения; иногда на свежем лице ее вдруг
сверкала игра сердечных молний, вспыхивал луч такой зрелой страсти, как
будто она сердцем переживала далекую будущую пору жизни, и вдруг, опять
потухал этот мгновенный луч, опять голос звучал свежо и серебристо.
И в Обломове играла такая же жизнь; ему казалось, что он живет и
чувствует все это - не час, не два, а целые годы...
Оба они, снаружи неподвижные, разрывались внутренним огнем, дрожали
одинаковым трепетом; в глазах стояли слезы, вызванные одинаковым
настроением.
Все это симптомы тех страстей, которые должны, по-видимому, заиграть
некогда в ее молодой душе, теперь еще подвластной только временным, летучим
намекам и вспышкам спящих сил жизни.
Она кончила долгим певучим аккордом, и голос ее пропал в нем. Она вдруг
остановилась, положила руки на колени и, сама растроганная, взволнованная,
поглядела на Обломова: что он?
У него на лице сияла заря пробужденного, со дна души восставшего
счастья; наполненный слезами взгляд устремлен был на нее.
Теперь уж она, как он, также невольно взяла его за руку.
- Что с вами? - спросила она. - Какое у вас лицо! Отчего?
Но она знала, отчего у него такое лицо, и внутренне скромно
торжествовала, любуясь этим выражением своей силы.
- Посмотрите в зеркало, - продолжала она, с улыбкой указывая ему его же
лицо в зеркале, - глаза блестят, боже мой, слезы в них! Как глубоко вы
чувствуете музыку!..
- Нет, я чувствую... не музыку... а... любовь! - тихо сказал Обломов.
Она мгновенно оставила его руку и изменилась в лице. Ее взгляд
встретился с его взглядом, устремленным на нее: взгляд этот был неподвижный,
почти безумный; им глядел не Обломов, а страсть.
Ольга поняла, что у него слово вырвалось, что он не властен в нем и что
оно - истина.
Он опомнился, взял шляпу и, не оглядываясь, выбежал из комнаты. Она уже
не провожала его любопытным взглядом, она долго, не шевелясь, стояла у
фортепьяно, как статуя, и упорно глядела вниз; только усиленно поднималась и
опускалась грудь...


Обломову, среди ленивого лежанья в ленивых позах, среди тупой дремоты и
среди вдохновенных порывов, на первом плане всегда грезилась женщина как
жена и иногда - как любовница.
В мечтах пред ним носился образ высокой, стройной женщины, с покойно
сложенными на груди руками, с тихим, но гордым взглядом, небрежно сидящей
среди плющей в боскете, легко ступающей по ковру, по песку аллеи, с
колеблющейся талией, с грациозно положенной на плечи головой, с задумчивым
выражением - как идеал, как воплощение целой жизни, исполненной неги и
торжественного покоя, как сам покой.
Снилась она ему сначала вся в цветах, у алтаря, с длинным покрывалом,
потом у изголовья супружеского ложа, с стыдливо опущенными глазами, наконец
- матерью, среди группы детей.
Грезилась ему на губах ее улыбка, не страстная, глаза, не влажные от
желаний, а улыбка, симпатичная к нему, к мужу, и снисходительная ко всем
другим; взгляд, благосклонный только к нему и стыдливый, даже строгий, к
другим.
Он никогда не хотел видеть трепета в ней, слышать горячей мечты,
внезапных слез, томления, изнеможения и потом бешеного перехода к радости.
Не надо ни луны, ни грусти. Она не должна внезапно бледнеть, падать в
обморок, испытывать потрясающие взрывы...
- У таких женщин любовники есть, - говорил он, - да и хлопот много:
доктора, воды и пропасть разных причуд. Уснуть нельзя покойно!
А подле гордо-стыдливой, покойной подруги спит беззаботно человек. Он
засыпает с уверенностью, проснувшись, встретить тот же кроткий, симпатичный
взгляд. И чрез двадцать, тридцать лет на свой теплый взгляд он встретил бы в
глазах ее тот же кроткий, тихо мерцающий луч симпатии. И так до гробовой
доски!
"Да не это ли - тайная цель всякого и всякой: найти в своем друге
неизменную физиономию покоя, вечное и ровное течение чувства? Ведь это норма
любви, и чуть что отступает от нее, изменяется, охлаждается, - мы страдаем:
стало быть, мой идеал - общий идеал? - думал он. - Не есть ли это венец
выработанности, выяснения взаимных отношений обоих полов?"
Давать страсти законный исход, указать порядок течения, как реке, для
блага целого края - это общечеловеческая задача, это вершина прогресса, на
которую лезут все эти Жорж Занды, да сбиваются в сторону. За решением ее
ведь уже нет ни измен, ни охлаждений, а вечно ровное биение
покойно-счастливого сердца, следовательно вечно наполненная жизнь, вечный
сок жизни, вечное нравственное здоровье.
Есть примеры такого блага, но редкие: на них указывают, как на феномен.
Родиться, говорят, надо для этого. А бог знает, не воспитаться ли, не
идти ли к этому сознательно?..
Страсть! Все это хорошо в стихах да на сцене, где в плащах, с ножами,
расхаживают актеры, а потом идут, и убитые и убийцы, вместе ужинать...
Хорошо, если б и страсти так кончались, а то после них остаются: дым,
смрад, а счастья нет! Воспоминания - один только стыд и рвание волос.
Наконец, если и постигнет такое несчастие - страсть, так это все равно,
как случается попасть на избитую, гористую, несносную дорогу, по которой и
лошади падают и седок изнемогает, а уж родное село в виду: не надо выпускать
из глаз и скорей, скорей выбираться из опасного места...
Да, страсть надо ограничить, задушить и утопить в женитьбе...
Он с ужасом побежал бы от женщины, если она вдруг прожжет его глазами
или сама застонет, упадет к нему на плечо с закрытыми глазами, потом очнется
и обовьет руками шею до удушья... Это фейерверк, взрыв бочонка с порохом; а
потом что? Оглушение, ослепление и опаленные волосы!
Но посмотрим, что за женщина Ольга!
Долго после того, как у него вырвалось признание, не видались они
наедине.
Он прятался, как школьник, лишь только завидит Ольгу. Она переменилась
с ним, но не бегала, не была холодна, а стала только задумчивее.
Ей, казалось, было жаль, что случилось что-то такое, что помешало ей
мучить Обломова устремленным на него любопытным взглядом и добродушно
уязвлять его насмешками над лежаньем, над ленью, над его неловкостью...
В ней разыгрывался комизм, но это был комизм матери, которая не может
не улыбнуться, глядя на смешной наряд сына. Штольц уехал, и ей скучно было,
что некому петь, рояль ее был закрыт - словом, на них обоих легло
принуждение, оковы, обоим было неловко.
А как было пошло' хорошо! Как просто познакомились они! Как свободно
сошлись! Обломов был проще Штольца и добрее его, хотя не смешил ее так или
смешил собой и так легко прощал насмешки.
Потом еще Штольц, уезжая, завещал Обломова ей, просил приглядеть за
ним, мешать ему сидеть дома. У ней, в умненькой, хорошенькой головке,
развился уже подробный план, как она отучит Обломова спать после обеда, да
не только спать - она не позволит ему даже прилечь на диване днем: возьмет с
него слово.
Она мечтала, как "прикажет ему прочесть книги", которые оставил Штольц,
потом читать каждый день газеты и рассказывать ей новости, писать в деревню
письма, дописывать план устройства имения, приготовиться ехать за границу -
словом, он не задремлет у нее; она укажет ему цель, заставит полюбить опять
все, что он разлюбил, и Штольц не узнает его воротясь.
И все это чудо сделает она, такая робкая, молчаливая, которой до сих
пор никто не слушался, которая еще не начала жить! Она - виновница такого
превращения!
Уж оно началось: только лишь она запела, Обломов - не тот...
Он будет жить, действовать, благословлять жизнь и ее. Возвратить
человека к жизни - сколько славы доктору, когда он спасет безнадежного
больного! А спасти нравственно погибающий ум, душу?..
Она даже вздрагивала от гордого, радостного трепета; считала это
уроком, назначенным свыше. Она мысленно сделала его своим секретарем,
библиотекарем.
И вдруг все это должно кончиться! Она не знала, как поступить ей, и
оттого молчала, когда встречалась с Обломовым.
Обломов мучился тем, что он испугал, оскорбил ее, и ждал молниеносных
взглядов, холодной строгости и дрожал, завидя ее, сворачивал в сторону.
Между тем уж он переехал на дачу и дня три пускался все один по кочкам,
через болото, в лес или уходил в деревню и праздно сидел у крестьянских
ворот, глядя, как бегают ребятишки, телята, как утки полощутся в пруде.
Около дачи было озеро, огромный парк: он боялся идти туда, чтоб не
встретить Ольгу одну.
"Дернуло меня брякнуть!" - думал он и даже не спрашивал себя, в самом
ли деле у него вырвалась истина или это только было мгновенным действием
музыки на нервы.