- Нет, Андрей, меня не надуешь.
- Как: ты бы и мне не поверил?
- Ни за что; не то что тебе, а все может случиться: ну, как лопнет, вот
я и без гроша. То ли дело в банк?
- Ну хорошо; что ж бы ты стал делать?
- Ну, приехал бы я в новый, покойно устроенный дом... В окрестности
жили бы добрые соседи, ты, например... Да нет, ты не усидишь на одном
месте...
- А ты разве усидел бы всегда? Никуда бы не поехал?
- Ни за что!
- Зачем же хлопочут строить везде железные дороги, пароходы, если идеал
жизни - сидеть на месте? Подадим-ко, Илья, проект, чтоб остановились; мы
ведь не поедем.
- И без нас много; мало ли управляющих, приказчиков, купцов,
чиновников, праздных путешественников, у которых нет угла? Пусть ездят себе!
- А ты кто же?
Обломов молчал.
- К какому же разряду общества причисляешь ты себя?
- Спроси Захара, - сказал Обломов.
Штольц буквально исполнил желание Обломова.
- Захар! - закричал он.
Пришел Захар, с сонными глазами.
- Кто это такой лежит? - спросил Штольц.
Захар вдруг проснулся и стороной, подозрительно взглянул на Штольца,
потом на Обломова.
- Как кто? Разве вы не видите?
- Не вижу, - сказал Штольц.
- Что за диковина? Это барин, Илья Ильич.
Он усмехнулся.
- Хорошо, ступай.
- Барин! - повторил Штольц и закатился хохотом.
- Ну, джентльмен, - с досадой поправил Обломов.
- Нет, нет, ты барин! - продолжал с хохотом Штольц.
- Какая же разница? - сказал Обломов. - Джентльмен - такой же барин.
- Джентльмен есть такой барин, - определил Штольц, - который сам
надевает чулки и сам же снимает с себя сапоги.
- Да, англичанин сам, потому что у них не очень много слуг, а
русский...
- Продолжай же дорисовывать мне идеал твоей жизни... Ну, добрые
приятели вокруг; что ж дальше? Как бы ты проводил дни свои?
- Ну вот, встал бы утром, - начал Обломов, подкладывая руки под
затылок, и по лицу разлилось выражение покоя: он мысленно был уже в деревне.
- Погода прекрасная, небо синее-пресинее, ни одного облачка, - говорил он, -
одна сторона дома в плане обращена у меня балконом на восток, к саду, к
полям, другая - к деревне. В ожидании, пока проснется жена, я надел бы
шлафрок и походил по саду подышать утренними испарениями; там уж нашел бы я
садовника, поливали бы вместе цветы, подстригали кусты, деревья. Я составляю
букет для жены. Потом иду в ванну или в реку купаться, возвращаюсь - балкон
уж отворен; жена в блузе, в легком чепчике, который чуть-чуть держится, того
и гляди слетит с головы... Она ждет меня. "Чай готов", - говорит она. -
Какой поцелуй! Какой чай! Какое покойное кресло!
Сажусь около стола; на нем сухари, сливки, свежее масло...
- Потом?
- Потом, надев просторный сюртук или куртку какую-нибудь, обняв жену за
талью, углубиться с ней в бесконечную, темную аллею; идти тихо, задумчиво,
молча или думать вслух, мечтать, считать минуты счастья, как биение пульса;
слушать, как сердце бьется и замирает; искать в природе сочувствия... и
незаметно выйти к речке, к полю... Река чуть плещет; колосья волнуются от
ветерка, жара... сесть в лодку, жена правит, едва поднимает весло...
- Да ты поэт, Илья! - перебил Штольц.
- Да, поэт в жизни, потому что жизнь есть поэзия. Вольно людям искажать
ее!
Потом можно зайти в оранжерею, - продолжал Обломов, сам упиваясь
идеалом нарисованного счастья.
Он извлекал из воображения готовые, давно уже нарисованные им картины и
оттого говорил с одушевлением, не останавливаясь.
- Посмотреть персики, виноград, - говорил он, - сказать, что подать к
столу, потом воротиться, слегка позавтракать и ждать гостей... А тут то
записка к жене от какой-нибудь Марьи Петровны, с книгой, с нотами, то
прислали ананас в подарок или у самого в парнике созрел чудовищный арбуз -
пошлешь доброму приятелю к завтрашнему обеду и сам туда отправишься... А на
кухне в это время так и кипит; повар в белом, как снег, фартуке и колпаке
суетится; поставит одну кастрюлю, снимет другую, там помешает, тут начнет
валять тесто, там выплеснет воду... ножи так и стучат... крошат зелень...
там вертят мороженое... До обеда приятно заглянуть в кухню, открыть
кастрюлю, понюхать, посмотреть, как свертывают пирожки, сбивают сливки.
Потом лечь на кушетку; жена вслух читает что-нибудь новое; мы
останавливаемся, спорим... Но гости едут, например ты с женой.
- Ба, ты и меня женишь?
- Непременно! Еще два, три приятеля, все одни и те же лица. Начнем
вчерашний, неконченный разговор; пойдут шутки или наступит красноречивое
молчание, задумчивость - не от потери места, не от сенатского дела, а от
полноты удовлетворенных желаний, раздумье наслаждения... Не услышишь
филиппики с пеной на губах отсутствующему, не подметишь брошенного на тебя
взгляда с обещанием и тебе того же, чуть выйдешь за дверь. Кого не любишь,
кто не хорош, с тем не обмакнешь хлеба в солонку. В глазах собеседников
увидишь симпатию, в шутке искренний, незлобный смех... Все по душе! Что в
глазах, в словах, то и на сердце! После обеда мокка, гавана на террасе...
- Ты мне рисуешь одно и то же, что бывало у дедов и отцов.
- Нет, не то, - отозвался Обломов, почти обидевшись, - где же то? Разве
у меня жена сидела бы за вареньями да за грибами? Разве считала бы тальки да
разбирала деревенское полотно? Разве била бы девок по щекам? Ты слышишь:
ноты, книги, рояль, изящная мебель?
- Ну, а ты сам?
- И сам я прошлогодних бы газет не читал, в колымаге бы не ездил, ел бы
не лапшу и гуся, а выучил бы повара в английском клубе или у посланника.
- Ну, потом?
- Потом, как свалит жара, отправили бы телегу с самоваром, с десертом в
березовую рощу, а не то так в поле, на скошенную траву, разостлали бы между
стогами ковры и так блаженствовали бы вплоть до окрошки и бифштекса. Мужики
идут с поля, с косами на плечах; там воз с сеном проползет, закрыв всю
телегу и лошадь; вверху, из кучи, торчит шапка мужика с цветами да детская
головка; там толпа босоногих баб, с серпами, голосят... Вдруг завидели
господ, притихли, низко кланяются. Одна из них, с загорелой шеей, с голыми
локтями, с робко опущенными, но лукавыми глазами, чуть-чуть, для виду
только, обороняется от барской ласки, а сама счастлива... тс!.. жена чтоб не
увидела, боже сохрани!
И сам Обломов и Штольц покатились со смеху.
- Сыро в поле, - заключил Обломов, - темно; туман, как опрокинутое
море, висит над рожью; лошади вздрагивают плечом и бьют копытами: пора
домой. В доме уж засветились огни; на кухне стучат в пятеро ножей; сковорода
грибов, котлеты, ягоды... тут музыка... Casta diva... Casta diva! - запел
Обломов.
- Не могу равнодушно вспомнить Casta diva, - сказал он, пропев начало
каватины, - как выплакивает сердце эта женщина! Какая грусть заложена в эти
звуки!.. И никто не знает ничего вокруг... Она одна... Тайна тяготит ее; она
вверяет ее луне...
- Ты любишь эту арию? Я очень рад; ее прекрасно поет Ольга Ильинская. Я
познакомлю тебя - вот голос, вот пение! Да и сама она что за очаровательное
дитя! Впрочем, может быть я пристрастно сужу: у меня к ней слабость...
Однакож не отвлекайся, не отвлекайся, - прибавил Штольц, - рассказывай!
- Ну, - продолжал Обломов. - что еще?.. Да тут и все!.. Гости
расходятся по флигелям, по павильонам; а завтра разбрелись: кто удить, кто с
ружьем, а кто так, просто, сидит себе...
- Просто, ничего в руках? - спросил Штольц.
- Чего тебе надо? Ну, носовой платок, пожалуй. Что ж, тебе не хотелось
бы так пожить? - спросил Обломов. - А? Это не жизнь?
- И весь век так? - спросил Штольц.
- До седых волос, до гробовой доски. Это жизнь!
- Нет, это не жизнь!
- Как не жизнь? Чего тут нет? Ты подумай, что ты не увидал бы ни одного
бледного, страдальческого лица, никакой заботы, ни одного вопроса о сенате,
о бирже, об акциях, о докладах, о приеме у министра, о чинах, о прибавке
столовых денег. А все разговоры по душе! Тебе никогда не понадобилось бы
переезжать с квартиры - уж это одно чего стоит! И это не жизнь?
- Это не жизнь! - упрямо повторил Штольц.
- Что ж это, по-твоему?
- Это... (Штольц задумался и искал, как назвать эту жизнь.) Какая-то...
обломовщина, - сказал он наконец.
- О-бло-мовщина! - медленно произнес Илья Ильич, удивляясь этому
странному слову и разбирая его по складам. - Об-ло-мов-щина!
Он странно и пристально глядел на Штольца.
- Где же идеал жизни, по-твоему? Что ж не обломовщина? - без увлечения,
робко спросил он. - Разве не все добиваются того же, о чем я мечтаю?
Помилуй! - прибавил он смелее. - Да цель всей вашей беготни, страстей,
войн, торговли и политики разве не выделка покоя, не стремление к этому
идеалу утраченного рая?
- И утопия-то у тебя обломовская, - возразил Штольц.
- Все ищут отдыха и покоя, - защищался Обломов.
- Не все, и ты сам, лет десять, не того искал в жизни.
- Чего же я искал? - с недоумением спросил Обломов, погружаясь мыслью в
прошедшее.
- Вспомни, подумай. Где твои книги, переводы?
- Захар куда-то дел, - отвечал Обломов, - тут где-нибудь в углу лежат.
- В углу! - с упреком сказал Штольц. - В этом же углу лежат и замыслы
твои "служить, пока станет сил, потому что России нужны руки и головы для
разработывания неистощимых источников (твои слова); работать, чтоб слаще
отдыхать, а отдыхать - значит жить другой, артистической, изящной стороной
жизни, жизни художников, поэтов". Все эти замыслы тоже Захар сложил в угол?
Помнишь, ты хотел после книг объехать чужие края, чтоб лучше знать и
любить свой? "Вся жизнь есть мысль и труд, - твердил ты тогда, - труд хоть
безвестный, темный, но непрерывный, и умереть с сознанием, что сделал свое
дело". А? В каком углу лежит это у тебя?
- Да... да... - говорил Обломов, беспокойно следя за каждым словом
Штольца,
- помню, что я точно... кажется... Как же, - сказал он, вдруг вспомнив
прошлое, - ведь мы, Андрей, сбирались сначала изъездить вдоль и поперек
Европу, исходить Швейцарию пешком, обжечь ноги на Везувии, спуститься в
Геркулан. С ума чуть не сошли! Сколько глупостей!..
- Глупостей! - с упреком повторил Штольц. - Не ты ли со слезами
говорил, глядя на гравюры рафаэлевских мадонн, Корреджиевой ночи, на
Аполлона Бельведерского: "Боже мой! Ужели никогда не удастся взглянуть на
оригиналы и онеметь от ужаса, что ты стоишь перед произведением
Микельанджело, Тициана и попираешь почву Рима? Ужели провести век и видеть
эти мирты, кипарисы и померанцы в оранжереях, а не на их родине? Не подышать
воздухом Италии, не упиться синевой неба!" И сколько великолепных
фейерверков пускал ты из головы! Глупости!
- Да, да, помню! - говорил Обломов, вдумываясь в прошлое. - Ты еще взял
меня за руку и сказал: "Дадим обещание не умирать, не увидавши ничего
этого..."
- Помню, - продолжал Штольц, - как ты однажды принес мне перевод из
Сея, с посвящением мне в именины; перевод цел у меня. А как ты запирался с
учителем математики, хотел непременно добиться, зачем тебе знать круги и
квадраты, но на половине бросил и не добился? По-английски начал учиться...
и не доучился! А когда я сделал план поездки за границу, звал заглянуть
в германские университеты, ты вскочил, обнял меня и подал торжественно руку:
"Я твой, Андрей, с тобой всюду" - это все твои слова. Ты всегда был
немножко актер. Что ж, Илья? Я два раза был за границей, после нашей
премудрости, смиренно сидел на студенческих скамьях в Бонне, в Иене, в
Эрлангене, потом выучил Европу как свое имение. Но, положим, вояж - это
роскошь, и не все в состоянии и обязаны пользоваться этим средством; а
Россия? Я видел Россию вдоль и поперек. Тружусь...
- Когда-нибудь перестанешь же трудиться, - заметил Обломов.
- Никогда не перестану. Для чего?
- Когда удвоишь свои капиталы, - сказал Обломов.
- Когда учетверю их, и тогда не перестану.
- Так из чего же, - заговорил он, помолчав, - ты бьешься, если цель
твоя не обеспечить себя навсегда и удалиться потом на покой, отдохнуть?..
- Деревенская обломовщина! - сказал Штольц.
- Или достигнуть службой значения и положения в обществе и потом в
почетном бездействии наслаждаться заслуженным отдыхом...
- Петербургская обломовщина! - возразил Штольц.
- Так когда же жить? - с досадой на замечания Штольца возразил Обломов.
- Для чего же мучиться весь век?
- Для самого труда, больше ни для чего. Труд - образ, содержание,
стихия и цель жизни, по крайней мере моей. Вон ты выгнал труд из жизни: на
что она похожа? Я попробую приподнять тебя, может быть в последний раз. Если
ты и после этого будешь сидеть вот тут, с Тарантьевыми и Алексеевыми, то
совсем пропадешь, станешь в тягость даже себе. Теперь или никогда! -
заключил он.
Обломов слушал его, глядя на него встревоженными глазами. Друг как
будто подставил ему зеркало, и он испугался, узнав себя.
- Не брани меня, Андрей, а лучше в самом деле помоги! - начал он со
вздохом. - Я сам мучусь этим; и если б ты посмотрел и послушал меня вот хоть
бы сегодня, как я сам копаю себе могилу и оплакиваю себя, у тебя бы упрек не
сошел с языка. Все знаю, все понимаю, но силы и воли нет. Дай мне своей воли
и ума и веди меня, куда хочешь. За тобой я, может быть, пойду, а один не
сдвинусь с места. Ты правду говоришь: "Теперь или никогда больше".
Еще год - поздно будет!
- Ты ли это, Илья? - говорил Андрей. - А помню я тебя тоненьким, живым
мальчиком, как ты каждый день с Пречистенки ходил в Кудрино; там, в
садике... ты не забыл двух сестер? Не забыл Руссо, Шиллера, Гете, Байрона,
которых носил им и отнимал у них романы Коттень, Жанлис... важничал перед
ними, хотел очистить их вкус?..
Обломов вскочил с постели.
- Как, ты и это помнишь, Андрей? Как же! Я мечтал с ними, нашептывал
надежды на будущее, развивал планы, мысли и... чувства тоже, тихонько от
тебя, чтоб ты на смех не поднял. Там все это и умерло, больше не повторялось
никогда! Да и куда делось все - отчего погасло? Непостижимо!
Ведь ни бурь, ни потрясений не было у меня; не терял я ничего; никакое
ярмо не тяготит моей совести: она чиста, как стекло; никакой удар не убил во
мне самолюбия, а так, бог знает отчего, все пропадает!
Он вздохнул:
- Знаешь ли, Андрей, в жизни моей ведь никогда не загоралось никакого,
ни спасительного, ни разрушительного огня? Она не была похожа на утро, на
которое постепенно падают краски, огонь, которое потом превращается в день,
как у других, и пылает жарко, и все кипит, движется в ярком полудне, а потом
все тише и тише, все бледнее, и все естественно и постепенно гаснет к
вечеру. Нет, жизнь моя началась с погасания. Странно, а это так! С первой
минуты, когда я сознал себя, я почувствовал, что я уже гасну! Начал гаснуть
я над писаньем бумаг в канцелярии; гаснул потом, вычитывая в книгах истины,
с которыми не знал, что делать в жизни, гаснул с приятелями, слушая толки,
сплетни, передразниванье, злую и холодную болтовню, пустоту, глядя на
дружбу, поддерживаемую сходками без цели, без симпатии; гаснул и губил силы
с Миной: платил ей больше половины своего дохода и воображал, что люблю ее;
гаснул в унылом и ленивом хождении по Невскому проспекту, среди енотовых шуб
и бобровых воротников, - на вечерах, в приемные дни, где оказывали мне
радушие как сносному жениху; гаснул и тратил по мелочи жизнь и ум, переезжая
из города на дачу, с дачи в Гороховую, определяя весну привозом устриц и
омаров, осень и зиму - положенными днями, лето - гуляньями и всю жизнь -
ленивой и покойной дремотой, как другие... Даже самолюбие - на что оно
тратилось? Чтоб заказывать платье у известного портного? Чтоб попасть в
известный дом? Чтоб князь П* пожал мне руку? А ведь самолюбие - соль жизни!
Куда оно ушло? Или я не понял этой жизни, или она никуда не годится, а
лучшего я ничего не знал, не видал, никто не указал мне его. Ты появлялся и
исчезал, как комета, ярко, быстро, и я забывал все это и гаснул...
Штольц не отвечал уже небрежной насмешкой на речь Обломова. Он слушал и
угрюмо молчал.
- Ты сказал давеча, что у меня лицо не совсем свежо, измято, -
продолжал Обломов, - да, я дряблый, ветхий, изношенный кафтан, но не от
климата, не от трудов, а от того, что двенадцать лет во мне был заперт свет,
который искал выхода, но только жег свою тюрьму, не вырвался на волю и угас.
Итак, двенадцать лет, милый мой Андрей, прошло: не хотелось уж мне
просыпаться больше.
- Зачем же ты не вырвался, не бежал куда-нибудь, а молча погибал? -
нетерпеливо спросил Штольц.
- Куда?
- Куда? Да хоть с своими мужиками на Волгу: и там больше движения, есть
интересы какие-нибудь, цель, труд. Я бы уехал в Сибирь, в Ситху.
- Вон ведь ты все какие сильные средства прописываешь! - заметил
Обломов уныло. - Да я ли один? Смотри: Михайлов, Петров, Семенов, Алексеев,
Степанов... не пересчитаешь: наше имя легион!
Штольц еще был под влиянием этой исповеди и молчал. Потом вздохнул.
- Да, воды много утекло! - сказал он. - Я не оставлю тебя так, я увезу
тебя отсюда, сначала за границу, потом в деревню: похудеешь немного,
перестанешь хандрить, а там сыщем и дело...
- Да, поедем куда-нибудь отсюда! - вырвалось у Обломова.
- Завтра начнем хлопотать о паспорте за границу, потом станем
собираться...
Я не отстану - слышишь, Илья?
- Ты все завтра! - возразил Обломов, спустившись будто с облаков.
- А тебе бы хотелось "не откладывать до завтра, что можно сделать
сегодня"?
Какая прыть! Поздно нынче, - прибавил Штольц, - но через две недели мы
будем далеко...
- Что это, братец, через две недели, помилуй, вдруг так!.. - говорил
Обломов. - Дай хорошенько обдумать и приготовиться... Тарантас надо
какой-нибудь... разве месяца через три.
- Выдумал тарантас! До границы мы поедем в почтовом экипаже или на
пароходе до Любека, как будет удобнее; а там во многих местах железные
дороги есть.
- А квартира, а Захар, а Обломовка? Ведь надо распорядиться, -
защищался Обломов.
- Обломовщина, обломовщина! - сказал Штольц, смеясь, потом взял свечку,
пожелал Обломову покойной ночи и пошел спать. - Теперь или никогда - помни!
- прибавил он, обернувшись к Обломову и затворяя за собой дверь.
|
Просмотров: