Штольц ровесник Обломову: и ему уже за тридцать лет. Он служил, вышел в
отставку, занялся своими делами и в самом деле нажил дом и деньги. Он
участвует в какой-то компании, отправляющей товары за границу.
Он беспрестанно в движении: понадобится обществу послать в Бельгию или
Англию агента - посылают его; нужно написать какой-нибудь проект или
приспособить новую идею к делу - выбирают его. Между тем он ездит и в свет и
читает: когда он успевает - бог весть.
Он весь составлен из костей, мускулов и нервов, как кровная английская
лошадь. Он худощав; щек у него почти вовсе нет, то есть есть кость да
мускул, но ни признака жирной округлости; цвет лица ровный, смугловатый и
никакого румянца; глаза хотя немного зеленоватые, но выразительные.
Движений лишних у него не было. Если он сидел, то сидел покойно, если
же действовал, то употреблял столько мимики, сколько было нужно.
Как в организме нет у него ничего лишнего, так и в нравственных
отправлениях своей жизни он искал равновесия практических сторон с тонкими
потребностями духа. Две стороны шли параллельно, перекрещиваясь и
перевиваясь на пути, но никогда не запутываясь в тяжелые, неразрешаемые
узлы.
Он шел твердо, бодро; жил по бюджету, стараясь тратить каждый день, как
каждый рубль, с ежеминутным, никогда не дремлющим контролем издержанного
времени, труда, сил души и сердца.
Кажется, и печалями и радостями он управлял, как движением рук, как
шагами ног или как обращался с дурной и хорошей погодой.
Он распускал зонтик, пока шел дождь, то есть страдал, пока длилась
скорбь, да и страдал без робкой покорности, а больше с досадой, с гордостью,
и переносил терпеливо только потому, что причину всякого страдания
приписывал самому себе, а не вешал, как кафтан, на чужой гвоздь.
И радостью наслаждался, как сорванным по дороге цветком, пока он не
увял в руках, не допивая чаши никогда до той капельки горечи, которая лежит
в конце всякого наслаждения.
Простой, то есть прямой, настоящий взгляд на жизнь - вот что было его
постоянною задачею, и, добираясь постепенно до ее решения, он понимал всю
трудность ее и был внутренне горд и счастлив всякий раз, когда ему случалось
заметить кривизну на своем пути и сделать прямой шаг.
"Мудрено и трудно жить просто!" - говорил он часто себе и торопливыми
взглядами смотрел, где криво, где косо, где нить шнурка жизни начинает
завертываться в неправильный, сложный узел.
Больше всего он боялся воображения, этого двуличного спутника, с
дружеским на одной и вражеским на другой стороне лицом, друга - чем меньше
веришь ему, и врага - когда уснешь доверчиво под его сладкий шепот.
Он боялся всякой мечты, или если входил в ее область, то входил, как
входят в грот с надписью: ma solitude, mon hermitage, mon repos, зная час и
минуту, когда выйдешь оттуда.
Мечте, загадочному, таинственному не было места в его душе. То, что не
подвергалось анализу опыта, практической истины, было в глазах его
оптический обман, то или другое отражение лучей и красок на сетке органа
зрения или же, наконец, факт, до которого еще не дошла очередь опыта.
У него не было и того дилетантизма, который любит порыскать в области
чудесного или подонкихотствовать в поле догадок и открытий за тысячу лет
вперед. Он упрямо останавливался у порога тайны, не обнаруживая ни веры
ребенка, ни сомнения фата, а ожидал появления закона, а с ним и ключа к ней.
Так же тонко и осторожно, как за воображением, следил он за сердцем.
Здесь, часто оступаясь, он должен был сознаваться, что сфера сердечных
отравлений была еще terra incognita.
Он горячо благодарил судьбу, если в этой неведомой области удавалось
ему заблаговременно различить нарумяненную ложь от бледной истины; уже не
сетовал, когда от искусно прикрытого цветами обмана он оступался, а не
падал, если только лихорадочно и усиленно билось сердце, и рад-радехонек
был, если не обливалось оно кровью, если не выступал холодный пот на лбу и
потом не ложилась надолго длинная тень на его жизнь.
Он считал себя счастливым уже и тем, что мог держаться на одной высоте
и, скача на коньке чувства, не проскакать тонкой черты, отделяющей мир
чувства от мира лжи и сентиментальности, мир истины от мира, смешного, или,
скача обратно, не заскакать на песчаную, сухую почву жесткости, умничанья,
недоверия, мелочи, оскопления сердца.
Он и среди увлечения чувствовал землю под ногой и довольно силы в себе,
чтоб в случае крайности рвануться и быть свободным. Он не ослеплялся
красотой и потому не забывал, не унижал достоинства мужчины, не был рабом,
"не лежал у ног" красавиц, хотя не испытывал огненных радостей.
У него не было идолов, зато он сохранил силу души, крепость тела, зато
он был целомудренно-горд; от него веяло какою-то свежестью и силой, перед
которой невольно смущались и незастенчивые женщины.
Он знал цену этим редким и дорогим свойствам и так скупо тратил их, что
его звали эгоистом, бесчувственным. Удержанность его от порывов, уменье не
выйти из границ естественного, свободного состояния духа клеймили укором и
тут же оправдывали, иногда с завистью и удивлением, другого, который со
всего размаха летел в болото и разбивал свое и чужое существование.
- Страсти, страсти все оправдывают, - говорили вокруг него, - а вы в
своем эгоизме бережете только себя: посмотрим, для кого.
- Для кого-нибудь да берегу, - говорил он задумчиво, как будто глядя
вдаль, и продолжал не верить в поэзию страстей, не восхищался их бурными
проявлениями и разрушительными следами, а все хотел видеть идеал бытия и
стремлений человека в строгом понимании и отправлении жизни.
И чем больше оспаривали его, тем глубже "коснел" он в своем упрямстве,
впадал даже, по крайней мере в спорах, в пуританский фанатизм. Он говорил,
что "нормальное назначение человека - прожить четыре времени года, то есть
четыре возраста, без скачков и донести сосуд жизни до последнего дня, не
пролив ни одной капли напрасно, и что ровное и медленное горение огня лучше
бурных пожаров, какая бы поэзия ни пылала в них". В заключение прибавлял,
что он "был бы счастлив, если б удалось ему на себе оправдать свое
убеждение, но что достичь этого он не надеется, потому что это очень
трудно".
А сам все шел да шел упрямо по избранной дороге. Не видали, чтоб он
задумывался над чем-нибудь болезненно и мучительно; по-видимому, его не
пожирали угрызения утомленного сердца; не болел он душой, не терялся никогда
в сложных, трудных или новых обстоятельствах, а подходил к ним, как к бывшим
знакомым, как будто он жил вторично, проходил знакомые места.
Что ни встречалось, он сейчас употреблял тот прием, какой был нужен для
этого явления, как ключница сразу выберет из кучи висящих на поясе ключей
тот именно, который нужен для той или другой двери.
Выше всего он ставил настойчивость в достижении целей: это было
признаком характера в его глазах, и людям с этой настойчивостью он никогда
не отказывал в уважении, как бы ни были неважны их цели.
- Это люди! - говорил он.
Нужно ли прибавлять, что сам он шел к своей цели, отважно шагая через
все преграды, и разве только тогда отказывался от задачи, когда на пути его
возникала стена или отверзалась непроходимая бездна.
Но он не способен был вооружиться той отвагой, которая, закрыв глаза,
скакнет через бездну или бросится на стену на авось. Он измерит бездну или
стену, и если нет верного средства одолеть, он отойдет, что бы там про него
ни говорили.
Чтоб сложиться такому характеру, может быть нужны были и такие
смешанные элементы, из каких сложился Штольц. Деятели издавна отливались у
нас в пять, шесть стереотипных форм, лениво, вполглаза глядя вокруг,
прикладывали руку к общественной машине и с дремотой двигали ее по обычной
колее, ставя ногу в оставленный предшественником след. Но вот глаза очнулись
от дремоты, послышались бойкие широкие шаги, живые голоса... Сколько
Штольцев должно явиться под русскими именами!
Как такой человек мог быть близок Обломову, в котором каждая черта,
каждый шаг, все существование было вопиющим протестом против жизни Штольца?
Это, кажется, уже решенный вопрос, что противоположные крайности если не
служат поводом к симпатии, как думали прежде, то никак не препятствуют ей.
Притом их связывало детство и школа - две сильные пружины, потом
русские, добрые, жирные ласки, обильно расточаемые в семействе Обломова на
немецкого мальчика, потом роль сильного, которую Штольц занимал при Обломове
и в физическом и в нравственном отношении, а наконец, и более всего, в
основании натуры Обломова лежало чистое, светлое и доброе начало,
исполненное глубокой симпатии ко всему, что хорошо и что только отверзалось
и откликалось на зов этого простого, нехитрого, вечно доверчивого сердца.
Кто только случайно и умышленно заглядывал в эту светлую, детскую душу
- будь он мрачен, зол, - он уже не мог отказать ему во взаимности или, если
обстоятельства мешали сближению, то хоть в доброй и прочной памяти.
Андрей часто, отрываясь от дел или из светской толпы, с вечера, с бала
ехал посидеть на широком диване Обломова и в ленивой беседе отвести и
успокоить встревоженную или усталую душу и всегда испытывал то
успокоительное чувство, какое испытывает человек, приходя из великолепных
зал под собственный скромный кров или возвратясь от красот южной природы в
березовую рощу, где гулял еще ребенком.
- Здравствуй, Илья. Как я рад тебя видеть! Ну, что, как ты поживаешь?
Здоров ли? - спросил Штольц.
- Ох, нет, плохо, брат Андрей, - вздохнув, сказал Обломов, - какое
здоровье!
- А что, болен? - спросил заботливо Штольц.
- Ячмени одолели: только на той неделе один сошел с правого глаза, а
теперь вот садится другой.
Штольц засмеялся.
- Только? - спросил он. - Это ты наспал себе.
- Какое "только": изжога мучит. Ты послушал бы, что давеча доктор
сказал.
"За границу, говорит, ступайте, а то плохо: удар может быть".
- Ну, что ж ты?
- Не поеду.
- Отчего же?
- Помилуй! Ты послушай, что он тут наговорил: "живи я где-то на горе,
поезжай в Египет или в Америку..."
- Что ж? - хладнокровно сказал Штольц. - В Египте ты будешь через две
недели, в Америке через три.
- Ну, брат Андрей, и ты то же! Один толковый человек и был, и тот с ума
спятил. Кто же ездит в Америку и Египет! Англичане: так уж те так господом
богом устроены; да и негде им жить-то у себя. А у нас кто поедет? Разве
отчаянный какой-нибудь, кому жизнь нипочем.
- В самом деле, какие подвиги: садись в коляску или на корабль, дыши
чистым воздухом, смотри на чужие страны, города, обычаи, на все чудеса...
Ах, ты!
Ну, скажи, что твои дела, что в Обломовке?
- Ах!.. - произнес Обломов, махнув рукою.
- Что случилось?
- Да что: жизнь трогает!
- И слава богу! - сказал Штольц.
- Как слава богу! Если б она все по голове гладила, а то пристает, как
бывало в школе к смирному ученику пристают забияки: то ущипнет исподтишка,
то вдруг нагрянет прямо со лба и обсыплет песком... мочи нет!
- Ты уж слишком - смирен. Что же случилось? - спросил Штольц.
- Два несчастья.
- Какие же?
- Совсем разорился.
- Как так?
- Вот я тебе прочту, что староста пишет... где письмо-то? Захар, Захар!
Захар отыскал письмо. Штольц пробежал его и засмеялся, вероятно от
слога старосты.
- Какой плут этот староста! - сказал он. - Распустил мужиков, да и
жалуется! Лучше бы дать им паспорты, да и пустить на все четыре стороны.
- Помилуй, этак, пожалуй, и все захотят, - возразил Обломов.
- Да пусть их! - беспечно сказал Штольц. - Кому хорошо и выгодно на
месте, тот не уйдет; а если ему невыгодно, то и тебе невыгодно: зачем же его
держать?
- Вон что выдумал! - говорил Илья Ильич. - В Обломовке мужики смирные,
домоседы; что им шататься?..
- А ты не знаешь, - перебил Штольц, - в Верхлеве пристань хотят
устроить и предположено шоссе провести, так что и Обломовка будет недалеко
от большой дороги, а в городе ярмарку учреждают...
- Ах, боже мой! - сказал Обломов. - Этого еще недоставало! Обломовка
была в таком затишье, в стороне, а теперь ярмарка, большая дорога! Мужики
повадятся в город, к нам будут таскаться купцы - все пропало! Беда!
Штольц засмеялся.
- Как же не беда? - продолжал. Обломов. - Мужики были так себе, ничего
не слышно, ни хорошего, ни дурного, делают свое дело, ни за чем не тянутся;
а теперь развратятся! Пойдут чаи, кофеи, бархатные штаны, гармоники, смазные
сапоги... не будет проку!
- Да, если это так, конечно мало проку, - заметил Штольц... - А ты
заведи-ка школу в деревне...
- Не рано ли? - сказал Обломов. - Грамотность вредна мужику: выучи его,
так он, пожалуй, и пахать не станет...
- Да ведь мужики будут читать о том, как пахать, - чудак! Однако
послушай:
не шутя, тебе надо самому побывать в деревне в этом году.
- Да, правда; только у меня план еще не весь... робко заметил Обломов.
- И не нужно никакого! - сказал Штольц. - Ты только поезжай: на месте
увидишь, что надо делать. Ты давно что-то с этим планом возишься: ужель еще
все не готово? Что ж ты делаешь?
|
Просмотров: