Дальше он не пошел, а упрямо поворотил назад, решив, что надо делать
дело, и возвратился к отцу. Тот дал ему сто талеров, новую котомку и
отпустил на все четыре стороны.
С тех пор Иван Богданович не видал ни родины, ни отца. Шесть лет
пространствовал он по Швейцарии, Австрии, а двадцать лет живет в России и
благословляет свою судьбу.
Он был в университете и решил, что сын его должен быть также там -
нужды нет, что это будет не немецкий университет, нужды нет, что университет
русский должен будет произвести переворот в жизни его сына и далеко отвести
от той колеи, которую мысленно проложил отец в жизни сына.
А он сделал это очень просто: взял колею от своего деда и продолжил ее,
как по линейке, до будущего своего внука и был покоен, не подозревая, что
варьяции Герца, мечты и рассказы матери, галерея и будуар в княжеском замке
обратят узенькую немецкую колею в такую широкую дорогу, какая не снилась ни
деду его, ни отцу, ни ему самому.
Впрочем, он не был педант в этом случае и не стал бы настаивать на
своем; он только не умел бы начертать в своем уме другой дороги сыну.
Он мало об этом заботился. Когда сын его воротился из университета и
прожил месяца три дома, отец сказал, что делать ему в Верхлеве больше
нечего, что вон уж даже Обломова отправили в Петербург, что, следовательно,
и ему пора.
А отчего нужно ему в Петербург, почему не мог он остаться в Верхлеве и
помогать управлять имением, - об этом старик не спрашивал себя; он только
помнил, что когда он сам кончил курс ученья, то отец отослал его от себя.
И он отсылал сына - таков обычай в Германии. Матери не было на свете, и
противоречить было некому.
В день отъезда Иван Богданович дал сыну сто рублей ассигнациями.
- Ты поедешь верхом до губернского города, - сказал он. - Там получи от
Калинникова триста пятьдесят рублей, а лошадь оставь у него. Если ж его нет,
продай лошадь; там скоро ярмарка: дадут четыреста рублей и не на охотника.
До Москвы доехать тебе станет рублей сорок, оттуда в Петербург - семьдесят
пять; останется довольно. Потом - как хочешь. Ты делал со мной дела, стало
быть знаешь, что у меня есть некоторый капитал; но ты прежде смерти моей на
него не рассчитывай, а я, вероятно, еще проживу лет двадцать, разве только
камень упадет на голову. Лампада горит ярко, и масла в ней много. Образован
ты хорошо: перед тобой все карьеры открыты; можешь служить, торговать, хоть
сочинять, пожалуй, - не знаю, что ты изберешь, к чему чувствуешь больше
охоты...
- Да я посмотрю, нельзя ли вдруг по всем, - сказал Андрей.
Отец захохотал изо всей мочи и начал трепать сына по плечу так, что и
лошадь бы не выдержала. Андрей ничего.
- Ну, а если не станет уменья, не сумеешь сам отыскать вдруг свою
дорогу, понадобится посоветоваться, спросить - зайди к Рейнгольду: он
научит. О! - прибавил он, подняв пальцы вверх и тряся головой. Это... это
(он хотел похвалить и не нашел слова)... Мы вместе из Саксонии пришли. У
него четырехэтажный дом. Я тебе адрес скажу...
- Не надо, не говори, - возразил Андрей, - я пойду к нему, когда у меня
будет четырехэтажный дом, а теперь обойдусь без него...
Опять трепанье по плечу.
Андрей вспрыгнул на лошадь. У седла были привязаны две сумки: в одной
лежал клеенчатый плащ и видны были толстые, подбитые гвоздями сапоги да
несколько рубашек из верхлевского полотна - вещи, купленные и взятые по
настоянию отца; в другой лежал изящный фрак тонкого сукна, мохнатое пальто,
дюжина тонких рубашек и ботинки, заказанные в Москве, в память наставлений
матери.
- Ну! - сказал отец.
- Ну! - сказал сын.
- Все? - спросил отец.
- Все! - отвечал сын.
Они посмотрели друг на друга молча, как будто пронзали взглядом один
другого насквозь.
Между тем около собралась кучка любопытных соседей посмотреть, с
разинутыми ртами, как управляющий отпустит сына на чужую сторону.
Отец и сын пожали друг другу руки. Андрей поехал крупным шагом.
- Каков щенок: ни слезинки! - говорили соседи. - Вон две вороны так и
надседаются, каркают на заборе: накаркают они ему - погоди ужо!..
- Да что ему вороны? Он на Ивана Купала по ночам в лесу один шатается:
к ним, братцы, это не пристает. Русскому бы не сошло с рук!..
- А старый-то нехристь хорош! - заметила одна мать. - Точно котенка
выбросил на улицу: не обнял, не взвыл!
- Стой! Стой, Андрей! - закричал старик.
Андрей остановил лошадь.
- А! Заговорило, видно, ретивое! - сказали в толпе с одобрением.
- Ну? - спросил Андрей.
- Подпруга слаба, надо подтянуть.
- Доеду до Шамшевки, сам поправлю. Время тратить нечего, надо засветло
приехать.
- Ну! - сказал, махнув рукой, отец.
- Ну! - кивнув головой, повторил сын и, нагнувшись немного, только
хотел пришпорить коня.
- Ах вы, собаки, право собаки! Словно чужие! - говорили соседи.
Но вдруг в толпе раздался громкий плач: какая-то женщина не выдержала.
- Батюшка ты, светик! - приговаривала она, утирая концом головного
платка глаза. - Сиротка бедный! Нет у тебя родимой матушки, некому
благословить-то тебя... Дай хоть я перекрещу тебя, красавец мой!..
Андрей подъехал к ней, соскочил с лошади, обнял старуху, потом хотел
было ехать - и вдруг заплакал, пока она крестила и целовала его. В ее
горячих словах послышался ему будто голос матери, возник на минуту ее нежный
образ.
Он еще крепко обнял женщину, наскоро отер слезы и вскочил на лошадь. Он
ударил ее по бокам и исчез в облаке пыли; за ним с двух сторон отчаянно
бросились вдогонку три дворняжки и залились лаем.
|
Просмотров: