- Да, темно на дворе, - скажет она. - Вот, бог даст, как дождемся
святок, приедут погостить свои, ужо будет повеселее, и не видно, как будут
проходить вечера. Вот если б Маланья Петровна приехала, уж тут было бы
проказ-то! Чего она не затеет! И олово лить, и воск топить, и за ворота
бегать; девок у меня всех с пути собьет. Затеет игры разные... такая, право!
- Да, светская дама! - заметил один из собеседников. - В третьем году
она и с гор выдумала кататься, вот как еще Лука Савич бровь расшиб...
Вдруг все встрепенулись, посмотрели на Луку Савича и разразились
хохотом.
- Как это ты, Лука Савич? Ну-ка, ну, расскажи! - говорит Илья Иванович
и помирает со смеху.
И все продолжают хохотать, и Илюша проснулся, и он хохочет.
- Ну, чего рассказывать! - говорит смущенный Лука Савич. - Это все вон
Алексей Наумыч выдумал: ничего и не было совсем.
- Э! - хором подхватили все. - Да как же ничего не было? Мы-то умерли
разве?.. А лоб-то, лоб-то, вон и до сих пор рубец виден...
И захохотали.
- Да что вы смеетесь? - старается выговорить в промежутках смеха Лука
Савич. - Я бы... и не того... да все Васька, разбойник... салазки старые
подсунул... они и разъехались подо мной... я и того...
Общий хохот покрыл его голос. Напрасно он силился досказать историю
своего падения: хохот разлился по всему обществу, проник до передней и до
девичьей, объял весь дом, все вспомнили забавный случай, все хохочут долго,
дружно, несказанно, как олимпийские боги. Только начнут умолкать, кто-нибудь
подхватит опять - и пошло писать.
Наконец кое-как с трудом успокоились.
- А что, нынче о святках будешь кататься, Лука Савич? - спросил,
помолчав, Илья Иванович.
Опять общий взрыв хохота, продолжавшийся минут десять.
- Не велеть ли Антипке постом сделать гору? - вдруг опять скажет
Обломов. - Лука Савич, мол, охотник большой, не терпится ему...
Хохот всей компании не дал договорить ему.
- Да целы ли те... салазки-то? - едва от смеха выговорил один из
собеседников.
Опять смех.
Долго смеялись все, наконец стали мало-помалу затихать: иной утирал
слезы, другой сморкался, третий кашлял неистово и плевал, с трудом
выговаривая:
- Ах ты, господи! Задушила мокрота совсем... насмешил тогда, ей-богу!
Такой грех! Как он спиной-то кверху, а полы кафтана врозь...
Тут следовал окончательно последний, самый продолжительный раскат
хохота, и затем все смолкло. Один вздохнул, другой зевнул вслух, с
приговоркой, и все погрузилось в молчание.
По-прежнему слышалось только качанье маятника, стук сапог Обломова да
легкий треск откушенной нитки.
Вдруг Илья Иванович остановился посреди комнаты с встревоженным видом,
держась за кончик носа.
- Что это за беда? Смотрите-ка! - сказал он. - Быть покойнику: у меня
кончик носа все чешется...
- Ах ты, господи! - всплеснув руками, сказала жена. - Какой же это
покойник, коли кончик чешется? Покойник - когда переносье чешется. Ну, Илья
Иваныч, какой ты, бог с тобой, беспамятный! Вот этак скажешь в людях
когда-нибудь или при гостях и - стыдно будет.
- А что ж это значит, кончик-то чешется? - спросил сконфуженный Илья
Иванович.
- В рюмку смотреть. А то, как это можно: покойник!
- Все путаю! - сказал Илья Иванович. - Где тут упомнишь: то сбоку нос
чешется, то с конца, то брови...
- Сбоку, - подхватила Пелагея Ивановна, - означает вести; брови чешутся
- слезы; лоб - кланяться: с правой стороны чешется - мужчине, с левой -
женщине; уши зачешутся - значит, к дождю, губы - целоваться, усы - гостинцы
есть, локоть - на новом месте спать, подошвы - дорога...
- Ну, Пелагея Ивановна, молодец! - сказал Илья Иванович. - А то еще
когда масло дешево будет, так затылок, что ли, чешется...
Дамы начали смеяться и перешептываться; некоторые из мужчин улыбались;
готовился опять взрыв хохота, но в эту минуту в комнате раздалось в одно
время как будто ворчанье собаки и шипенье кошки, когда они собираются
броситься друг на друга. Это загудели часы.
- Э! Да уж девять часов! - с радостным изумлением произнес Илья
Иванович. - Смотри-ка, пожалуй, и не видать, как время прошло. Эй, Васька!
Ванька, Мотька!
Явились три заспанные физиономии.
- Что ж вы не накрываете на стол? - с удивлением и досадой спросил
Обломов.
- Нет, чтоб подумать о господах? Ну, чего стоите? Скорей, водки!
- Вот отчего кончик носа чесался! - живо сказала Пелагея Ивановна. -
Будете пить водку и посмотрите в рюмку.
После ужина, почмокавшись и перекрестив друг друга, все расходятся по
своим постелям, и сон воцаряется над беспечными головами.
Видит Илья Ильич во сне не один, не два такие вечера, но целые недели,
месяцы и годы так проводимых дней и вечеров.
Ничто не нарушало однообразия этой жизни, и сами обломовцы не
тяготились ею, потому что и не представляли себе другого житья-бытья; а если
б и смогли представить, то с ужасом отвернулись бы от него.
Другой жизни и не хотели и не любили бы они. Им бы жаль было, если б
обстоятельства внесли перемены в их быт, какие бы то ни были. Их загрызет
тоска, если завтра не будет похоже на сегодня, а послезавтра на завтра.
Зачем им разнообразие, перемены, случайности, на которые напрашиваются
другие? Пусть же другие и расхлебывают эту чашу, а им, обломовцам, ни до
чего и дела нет. Пусть другие живут как хотят.
Ведь случайности, хоть бы и выгоды какие-нибудь, беспокойны: они
требуют хлопот, забот, беготни, не посиди на месте, торгуй или пиши -
словом, поворачивайся, шутка ли!
Они продолжали целые десятки лет сопеть, дремать и зевать или
заливаться добродушным смехом от деревенского юмора, или, собираясь в
кружок, рассказывали, что кто видел ночью во сне.
Если сон был страшный - все задумывались, боялись не шутя; если
пророческий - все непритворно радовались или печалились, смотря по тому,
горестное или утешительное снилось во сне. Требовал ли сон соблюдения
какой-нибудь приметы, тотчас для этого принимались деятельные меры.
Не это, так играют в дураки, в свои козыри, а по праздникам с гостями в
бостон, или раскладывают гранпасьянс, гадают на червонного короля да на
трефовую даму, предсказывая марьяж.
Иногда приедет какая-нибудь Наталья Фаддеевна гостить на неделю, на
две.
Сначала старухи переберут весь околоток, кто как живет, кто что делает;
они проникнут не только в семейный быт, в закулисную жизнь, но в сокровенные
помыслы и намерения каждого, влезут в душу, побранят, обсудят недостойных,
всего более неверных мужей, потом пересчитают разные случаи: именины,
крестины, родины, кто чем угощал, кого звал, кого нет.
Уставши от этого, начнут показывать обновки, платья, салопы, даже юбки
и чулки. Хозяйка похвастается какими-нибудь полотнами, нитками, кружевами
домашнего изделия.
Но истощится и это. Тогда пробавляются кофеями, чаями, вареньями. Потом
уже переходят к молчанию.
Сидят подолгу, глядя друг на друга, по временам тяжко о чем-то
вздыхают.
Иногда которая-нибудь и заплачет.
- Что ты, мать моя? - спросит в тревоге другая.
- Ох, грустно, голубушка! - отвечает с тяжким вздохом гостья. -
Прогневали мы господа бога, окаянные. Не бывать добру.
- Ах, не пугай, не стращай, родная! - прерывает хозяйка.
- Да, да, - продолжает та. - Пришли последние дни: восстанет язык на
язык, царство на царство... наступит светопреставление! - выговаривает
наконец Наталья Фаддеевна, и обе плачут горько.
Основания никакого к такому заключению со стороны Натальи Фаддеевны не
было, никто ни на кого не восставал, даже кометы в тот год не было, но у
старух бывают иногда темные предчувствия.
Изредка разве это провождение времени нарушится каким-нибудь нечаянным
случаем, когда, например, все угорят целым домом, от мала до велика.
Других болезней почти и не слыхать было в дому и деревне; разве
кто-нибудь напорется на какой-нибудь кол в темноте, или свернется с
сеновала, или с крыши свалится доска, да ударит по голове.
|
Просмотров: