- Что? Что? - вдруг с изумлением спросил Илья Ильич, приподнимаясь с
кресел. - Что ты сказал?
Захар вдруг смутился, не зная, чем он мог подать барину повод к
патетическому восклицанию и жесту... Он молчал.
- Другие не хуже! - с ужасом повторил Илья Ильич. - Вот ты до чего
договорился! Я теперь буду знать, что я для тебя все равно, что "другой"!
Обломов поклонился иронически Захару и сделал в высшей степени
оскорбленное лицо.
- Помилуйте, Илья Ильич, разве я равняю вас с кем-нибудь?..
- С глаз долой! - повелительно сказал Обломов, указывая рукой на дверь.
- Я тебя видеть не могу. А! "другие"! Хорошо!
Захар с глубоким вздохом удалился к себе.
- Эка жизнь, подумаешь! - ворчал он, садясь на лежанку.
- Боже мой! - стонал тоже Обломов. - Вот хотел посвятить утро дельному
труду, а тут расстроили на целый день! И кто же? свой собственный слуга,
преданный, испытанный, а что сказал! И как это он мог?
Обломов долго не мог успокоиться; он ложился, вставал, ходил по комнате
и опять ложился. Он в низведении себя Захаром до степени других видел
нарушение прав своих на исключительное предпочтение Захаром особы барина
всем и каждому.
Он вникал в глубину этого сравнения и разбирал, что такое другие и что
он сам, в какой степени возможна и справедлива эта параллель и как тяжела
обида, нанесенная ему Захаром; наконец, сознательно ли оскорбил его Захар,
то есть убежден ли он был, что Илья Ильич все равно, что "другой", или так
это сорвалось у него с языка, без участия головы. Все это задело самолюбие
Обломова, и он решился показать Захару разницу между ним и теми, которых
разумел Захар под именем "других", и дать почувствовать ему всю гнусность
его поступка.
- Захар! - протяжно и торжественно кликнул он.
Захар, услышав этот зов, не прыгнул, по обыкновению, с лежанки, стуча
ногами, не заворчал; он медленно сполз с печки и пошел, задевая за все и
руками и боками, тихо, нехотя, как собака, которая по голосу господина
чувствует, что проказа ее открыта и что зовут ее на расправу.
Захар отворил вполовину дверь, но войти не решался.
- Войди! - сказал Илья Ильич.
Хотя дверь отворялась свободно, но Захар отворял так, как будто нельзя
было пролезть, и оттого только завяз в двери, но не вошел.
Обломов сидел на краю постели.
- Поди сюда! - настойчиво сказал он.
Захар с трудом высвободился из двери, но тотчас притворил ее за собой и
прислонился к ней плотно спиной.
- Сюда! - говорил Илья Ильич, указывая пальцем место подле себя.
Захар сделал полшага и остановился за две сажени от указанного места.
- Еще! - говорил Обломов.
Захар сделал вид, что будто шагнул, а сам только качнулся, стукнул
ногой и остался на месте.
Илья Ильич, видя, что ему никак не удается на этот раз подманить Захара
ближе, оставил его там, где он стоял, и смотрел на него несколько времени
молча, с укоризной.
Захар, чувствуя неловкость от этого безмолвного созерцания его особы,
делал вид, что не замечает барина, и более, нежели когда-нибудь, стороной
стоял к нему и даже не кидал в эту минуту своего одностороннего взгляда на
Илью Ильича.
Он упорно стал смотреть налево, в другую сторону: там увидал он давно
знакомый ему предмет - бахрому из паутины около картин, и в пауке - живой
упрек своему нерадению.
- Захар! - тихо, с достоинством произнес Илья Ильич.
Захар не отвечал; он, кажется, думал: "Ну, чего тебе? Другого, что ли,
Захара? Ведь я тут стою", и перенес взгляд свой мимо барина, слева направо;
там тоже напомнило ему о нем самом зеркало, подернутое, как кисеей, густою
пылью; сквозь нее дико, исподлобья смотрел на него, как из тумана,
собственный его же угрюмый и некрасивый лик.
Он с неудовольствием отвратил взгляд от этого грустного, слишком
знакомого ему предмета и решился на минуту остановить его на Илье Ильиче.
Взгляды их встретились.
Захар не вынес укора, написанного в глазах барина, и потупил свои вниз,
под ноги: тут опять, в ковре, пропитанном пылью и пятнами, он прочел
печальный аттестат своего усердия к господской службе.
- Захар! - с чувством повторил Илья Ильич.
- Чего изволите? - едва слышно прошептал Захар и чуть-чуть вздрогнул,
предчувствуя патетическую речь.
- Дай мне квасу! - сказал Илья Ильич.
У Захара отлегло от сердца; он с радости, как мальчишка, проворно
бросился в буфет и принес квасу.
- Что, каково тебе? - кротко спросил Илья Ильич, отпив из стакана и
держа его в руках. - Ведь нехорошо?
Вид дикости на лице Захара мгновенно смягчился блеснувшим в чертах его
лучом раскаяния. Захар почувствовал первые признаки проснувшегося в груди и
подступившего к сердцу благоговейного чувства к барину, и он вдруг стал
смотреть прямо ему в глаза.
- Чувствуешь ли ты свой проступок? - спросил Илья Ильич.
"Что это за "проступок" за такой? - думал Захар с горестью. -
Что-нибудь жалкое; ведь нехотя заплачешь, как он станет этак-то пропекать".
- Что ж, Илья Ильич, - начал Захар с самой низкой ноты своего
диапазона, - я ничего не сказал, окроме того, что, мол...
- Нет, ты погоди! - перебил Обломов. - Ты понимаешь ли, что ты сделал?
На вот, поставь стакан на стол и отвечай!
Захар ничего не отвечал и решительно не понимал, что он сделал, но это
не помешало ему с благоговением посмотреть на барина; он даже понурил
немного голову, сознавая свою вину.
- Как же ты не ядовитый человек? - говорил Обломов.
Захар все молчал, только крупно мигнул раза три.
- Ты огорчил барина! - с расстановкой произнес Илья Ильич и пристально
смотрел на Захара, наслаждаясь его смущением.
Захар не знал, куда деваться от тоски.
- Ведь огорчил? - спросил Илья Ильич.
- Огорчил! - шептал, растерявшись совсем, Захар от этого нового жалкого
слова. Он метал взгляды направо, налево и прямо, ища в чем-нибудь спасения,
и опять замелькали перед ним и паутина, и пыль, и собственное отражение, и
лицо барина.
"Хоть бы сквозь землю провалиться! Эх, смерть нейдет!" - подумал он,
видя, что не избежать ему патетической сцены, как ни вертись. И так он
чувствовал, что мигает чаще и чаще, и вот, того и гляди, брызнут слезы.
Наконец он отвечал барину известной песней, только в прозе.
- Чем же я огорчил вас, Илья Ильич? - почти плача сказал он.
- Чем? - повторил Обломов. - Да ты подумал ли, что такое другой?
Он остановился, продолжая глядеть на Захара.
- Сказать ли тебе, что это такое?
Захар повернулся, как медведь в берлоге, и вздохнул на всю комнату.
- Другой - кого ты разумеешь - есть голь окаянная, грубый,
необразованный человек, живет грязно, бедно, на чердаке; он и выспится себе
на войлоке где-нибудь на дворе. Что этакому сделается? Ничего. Трескает-то
он картофель да селедку. Нужда мечет его из угла в угол, он и бегает
день-деньской. Он, пожалуй, и переедет на новую квартиру. Вон, Лягаев,
возьмет линейку под мышку да две рубашки в носовой платок и идет... "Куда,
мол, ты?" - "Переезжаю", - говорит. Вот это так "другой"! А я, по-твоему,
"другой" - а?
Захар взглянул на барина, переступил с ноги на ногу и молчал.
- Что такое другой? - продолжал Обломов. - Другой есть такой человек,
который сам себе сапоги чистит, одевается сам, хоть иногда и барином
смотрит, да врет, он и не знает, что такое прислуга; послать некого - сам
сбегает за чем нужно; и дрова в печке сам помешает, иногда и пыль оботрет...
- Из немцев много этаких, - угрюмо сказал Захар.
- То-то же! А я? Как ты думаешь, я "другой"?
- Вы совсем другой! - жалобно сказал Захар, все не понимавший, что
хочет сказать барин. - Бог знает, что это напустило такое на вас...
- Я совсем другой - а? Погоди, ты посмотри, что ты говоришь! Ты
разбери-ка, как "другой"-то живет? "Другой" работает без устали, бегает,
суетится, - продолжал Обломов, - не поработает, так и не поест. "Другой"
кланяется, "другой" просит, унижается... А я? Ну-ка, реши: как ты думаешь,
"другой" я
- а?
- Да полно вам, батюшка, томить-то меня жалкими словами! - умолял
Захар. - Ах ты, господи!
- Я "другой"! Да разве я мечусь, разве работаю? Мало ем, что ли?
Худощав или жалок на вид? Разве недостает мне чего-нибудь? Кажется, подать,
сделать
- есть кому! Я ни разу не натянул себе чулок на ноги, как живу, слава
богу!
Стану ли я беспокоиться? Из чего мне? И кому я это говорю? Не ты ли с
детства ходил за мной? Ты все это знаешь, видел, что я воспитан нежно, что я
ни холода, ни голода никогда не терпел, нужды не знал, хлеба себе не
зарабатывал и вообще черным делом не занимался. Так как же это у тебя
достало духу равнять меня с другими? Разве у меня такое здоровье, как у этих
"других"? Разве я могу все это делать и перенести?
Захар потерял решительно всякую способность понять речь Обломова; но
губы у него вздулись от внутреннего волнения; патетическая сцена гремела,
как туча, над головой его. Он молчал.
- Захар! - повторил Илья Ильич.
- Чего изволите? - чуть слышно прошипел Захар.
- Дай еще квасу.
Захар принес квасу, и когда Илья Ильич, напившись, отдал ему стакан, он
было проворно пошел к себе.
- Нет, нет, ты постой! - заговорил Обломов. - Я спрашиваю тебя: как ты
мог так горько оскорбить барина, которого ты ребенком носил на руках,
которому век служишь и который благодетельствует тебе?
Захар не выдержал: слово благодетельствует доконало его! Он начал
мигать чаще и чаще. Чем меньше понимал он, что говорил ему в патетической
речи Илья Ильич, тем грустнее становилось ему.
- Виноват, Илья Ильич, - начал он сипеть с раскаянием, - это я по
глупости, право по глупости...
И Захар, не понимая, что он сделал, не знал, какой глагол употребить в
конце своей речи.
- А я, - продолжал Обломов голосом оскорбленного и не оцененного по
достоинству человека, - еще забочусь день и ночь, тружусь, иногда голова
горит, сердце замирает, по ночам не спишь, ворочаешься, все думаешь, как бы
лучше... а о ком? Для кого? Все для вас, для крестьян; стало быть, и для
тебя. Ты, может быть, думаешь, глядя, как я иногда покроюсь совсем одеялом с
головой, что я лежу как пень да сплю; нет, не сплю я, а думаю все крепкую
думу, чтоб крестьяне не потерпели ни в чем нужды, чтоб не позавидовали
чужим, чтоб не плакались на меня господу богу на страшном суде, а молились
бы да поминали меня добром. Неблагодарные! - с горьким упреком заключил
Обломов.
Захар тронулся окончательно последними жалкими словами. Он начал
понемногу всхлипывать; сипенье и хрипенье слились в этот раз в одну,
невозможную ни для какого инструмента ноту, разве только для какого-нибудь
китайского гонга или индийского там-тама.
- Батюшка, Илья Ильич! - умолял он. - Полно вам! Что вы, господь с
вами, такое несете! Ах ты, мать пресвятая богородица! Какая беда вдруг
стряслась нежданно-негаданно...
- А ты, - продолжал, не слушая его, Обломов, - ты бы постыдился
выговорить-то! Вот какую змею отогрел на груди!
- Змея! - произнес Захар, всплеснув руками, и так приударил плачем, как
будто десятка два жуков влетели и зажужжали в комнате. - Когда же я змею
поминал? - говорил он среди рыданий. - Да я и во сне-то не вижу ее, поганую!
Оба они перестали понимать друг друга, а наконец каждый и себя.
- Да как это язык поворотился у тебя? - продолжал Илья Ильич. - А я еще
в плане моем определил ему особый дом, огород, отсыпной хлеб, назначил
жалованье! Ты у меня и управляющий, и мажордом, и поверенный по делам!
Мужики тебе в пояс; все тебе: Захар Трофимыч да Захар Трофимыч! А он
все еще недоволен, в "другие" пожаловал! Вот и награда! Славно барина
честит!
Захар продолжал всхлипывать, и Илья Ильич был сам растроган. Увещевая
Захара, он глубоко проникся в эту минуту сознанием благодеяний, оказанных им
крестьянам, и последние упреки досказал дрожащим голосом, со слезами на
глазах.
- Ну, теперь иди с богом! - сказал он примирительным тоном Захару. - Да
постой, дай еще квасу! В горле совсем пересохло: сам бы догадался - слышишь,
барин хрипит? До чего довел!
- Надеюсь, что ты понял свой проступок, - говорил Илья Ильич, когда
Захар принес квасу, - и вперед не станешь сравнивать барина с другими. Чтоб
загладить свою вину, ты как-нибудь уладь с хозяином, чтоб мне не переезжать.
Вот как ты бережешь покой барина: расстроил совсем и лишил меня какой-нибудь
новой, полезной мысли. А у кого отнял? У себя же; для вас я посвятил всего
себя, для вас вышел в отставку, сижу взаперти... Ну, да бог с тобой! Вон,
три часа бьет! Два часа только до обеда, что успеешь сделать в два часа? -
Ничего. А дела куча. Так и быть, письмо отложу до следующей почты, а план
набросаю завтра. Ну, а теперь прилягу немного: измучился совсем; ты опусти
шторы да затвори меня поплотнее, чтоб не мешали; может быть, я с часик и
усну; а в половине пятого разбуди.
Захар начал закупоривать барина в кабинете; он сначала покрыл его
самого и подоткнул одеяло под него, потом опустил шторы, плотно запер все
двери и ушел к себе.
- Чтоб тебе издохнуть, леший этакой! - ворчал он, отирая следы слез и
влезая на лежанку. - Право, леший! Особый дом, огород, жалованье! - говорил
Захар, понявший только последние слова. - Мастер жалкие-то слова говорить:
так по сердцу точно ножом и режет... Вот тут мой и дом, и огород, тут и
ноги протяну! - говорил он, с яростью ударяя по лежанке. - Жалованье! Как не
приберешь гривен да пятаков к рукам, так и табаку не на что купить, и куму
нечем попотчевать! Чтоб тебе пусто было!.. Подумаешь, смерть-то нейдет!
Илья Ильич лег на спину, но не вдруг заснул. Он думал, думал,
волновался, волновался...
- Два несчастья вдруг! - говорил он, завертываясь в одеяло совсем с
головой. - Прошу устоять!
Но в самом-то деле эти два несчастья, то есть зловещее письмо старосты
и переезд на новую квартиру, переставали тревожить Обломова и поступали уже
только в ряд беспокойных воспоминаний.
"До бед, которыми грозит староста, еще далеко, - думал он, - до тех пор
многое может перемениться: авось, дожди поправят хлеб; может быть, недоимки
староста пополнит; бежавших мужиков "водворят на место жительства", как он
пишет".
"И куда это они ушли, эти мужики? - думал он и углубился более в
художественное рассмотрение этого обстоятельства. - Поди, чай, ночью ушли,
по сырости, без хлеба. Где же они уснут? Неужели в лесу? Ведь не сидится же!
В избе хоть и скверно пахнет, да тепло, по крайней мере..."
"И что тревожиться? - думал он. - Скоро и план подоспеет - чего ж
пугаться заранее? Эх, я..."
Мысль о переезде тревожила его несколько более. Это было свежее,
позднейшее несчастье; но в успокоительном духе Обломова и для этого факта
наступала уже история. Хотя он смутно и предвидел неизбежность переезда, тем
более что тут вмешался Тарантьев, но он мысленно отдалял это тревожное
событие своей жизни хоть на неделю, и вот уже выиграна целая неделя
спокойствия!
"А может быть, еще Захар постарается так уладить, что и вовсе не нужно
будет переезжать, авось обойдутся: отложат до будущего лета или совсем
отменят перестройку; ну, как-нибудь да сделают! Нельзя же, в самом деле...
переезжать!.."
Так он попеременно волновался и успокоивался, и наконец в этих
примирительных и успокоительных словах авось, может быть и как-нибудь
Обломов нашел и на этот раз, как находил всегда, целый ковчег надежд и
утешений, как в ковчеге завета отцов наших, и в настоящую минуту он успел
оградить себя ими от двух несчастий.
Уже легкое, приятное онемение пробежало по членам его и начало
чуть-чуть туманить сном его чувства, как первые, робкие морозцы туманят
поверхность вод; еще минута - и сознание улетело бы бог весть куда, но вдруг
Илья Ильич очнулся и открыл глаза.
- А ведь я не умылся! Как же это? Да и ничего не сделал, - прошептал
он. - Хотел изложить план на бумагу и не изложил, к исправнику не написал, к
губернатору тоже, к домовому хозяину начал письмо и не кончил, счетов не
поверил и денег не выдал - утро так и пропало!
Он задумался... "Что же это такое? А другой бы все это сделал? -
мелькнуло у него в голове. - Другой, другой... Что же это такое другой?"
Он углубился в сравнение себя с "другим". Он начал думать, думать: и
теперь у него формировалась идея, совсем противоположная той, которую он дал
Захару о другом.
Он должен был признать, что другой успел бы написать все письма, так
что который и что ни разу не столкнулись бы между собою, другой и переехал
бы на новую квартиру, и план исполнил бы, и в деревню съездил бы...
"Ведь и я бы мог все это... - думалось ему, - ведь я умею, кажется, и
писать; писывал бывало не то что письма, а помудренее этого! Куда же все это
делось? И переехать что за штука? Стоит захотеть! "Другой" и халата никогда
не надевает, - прибавилось еще к характеристике другого; - "другой"... - тут
он зевнул... - почти не спит... "другой" тешится жизнью, везде бывает, все
видит, до всего ему дело... А я! я... не "другой"!" - уже с грустью сказал
он и впал в глубокую думу. Он даже высвободил голову из-под одеяла.
Настала одна из ясных, сознательных минут в жизни Обломова.
Как страшно стало ему, когда вдруг в душе его возникло живое и ясное
представление о человеческой судьбе и назначении, и когда мелькнула
параллель между этим назначением и собственной его жизнью, когда в голове
просыпались, один за другим, и беспорядочно, пугливо носились, как птицы,
пробужденные внезапным лучом солнца в дремлющей развалине, разные жизненные
вопросы.
Ему грустно и больно стало за свою неразвитость, остановку в росте
нравственных сил, за тяжесть, мешающую всему; и зависть грызла его, что
другие так полно и широко живут, а у него как будто тяжелый камень брошен на
узкой и жалкой тропе его существования.
В робкой душе его выработывалось мучительное сознание, что многие
стороны его натуры не пробуждались совсем, другие были чуть-чуть тронуты, и
ни одна не разработана до конца.
А между тем он болезненно чувствовал, что в нем зарыто, как в могиле,
какое-то хорошее, светлое начало, может быть теперь уже умершее, или лежит
оно, как золото в недрах горы, и давно бы пора этому золоту быть ходячей
монетой.
Но глубоко и тяжело завален клад дрянью, наносным сором. Кто-то будто
украл и закопал в собственной его душе принесенные ему в дар миром и жизнью
сокровища. Что-то помешало ему ринуться на поприще жизни и лететь по нему на
всех парусах ума и воли. Какой-то тайный враг наложил на него тяжелую руку в
начале пути и далеко отбросил от прямого человеческого назначения.
И уж не выбраться ему, кажется, из глуши и дичи на прямую тропинку. Лес
кругом его и в душе все чаще и темнее; тропинка зарастает более и более;
светлое сознание просыпается все реже и только на мгновение будит спящие
силы. Ум и воля давно парализованы и, кажется, безвозвратно.
События его жизни умельчились до микроскопических размеров, но и с теми
событиями не справится он; он не переходит от одного к другому, а
перебрасывается ими, как с волны на волну; он не в силах одному
противопоставить упругость воли или увлечься разумом вслед за другим.
Горько становилось ему от этой тайной исповеди перед самим собою.
Бесплодные сожаления о минувшем, жгучие упреки совести язвили его, как
иглы, и он всеми силами старался свергнуть с себя бремя этих упреков, найти
виноватого вне себя и на него обратить жало их. Но на кого?
- Это все... Захар! - прошептал он.
Вспомнил он подробности сцены с Захаром, и лицо его вспыхнуло пожаром
стыда.
"Что, если б кто-нибудь слышал это?.. - думал он, цепенея от этой
мысли. - Слава богу, что Захар не сумеет пересказать никому; да и не
поверят; слава богу!"
Он вздыхал, проклинал себя, ворочался с боку на бок, искал виноватого и
не находил. Охи и вздохи его достигли даже до ушей Захара.
- Эк его там с квасу-то раздувает! - с сердцем ворчал Захар.
"Отчего же это я такой? - почти со слезами спросил себя Обломов и
спрятал опять голову под одеяло, - право?"
Поискав бесполезно враждебного начала, мешающего ему жить как следует,
как живут "другие", он вздохнул, закрыл глаза, и чрез несколько минут
дремота опять начала понемногу оковывать его чувства.
- И я бы тоже... хотел... - говорил он, мигая с трудом, - что-нибудь
такое... Разве природа уж так обидела меня... Да нет, слава богу...
жаловаться нельзя...
За этим послышался примирительный вздох. Он переходил от волнения к
нормальному своему состоянию, спокойствию и апатии.
- Видно, уж так судьба... Что ж мне тут делать?.. - едва шептал он,
одолеваемый сном.
- "Яко две тысячи поменее доходу"... - сказал он вдруг громко в бреду.
- Сейчас, сейчас, погоди... - и очнулся вполовину.
- Однако... любопытно бы знать... отчего я... такой?.. - сказал он
опять шепотом. Веки у него закрылись совсем. - Да, отчего?.. Должно быть...
это... оттого... - силился выговорить он и не выговорил.
Так он и не додумался до причины; язык и губы мгновенно замерли на
полуслове и остались, как были, полуоткрыты. Вместо слова послышался еще
вздох, и вслед за тем начало раздаваться ровное храпенье безмятежно спящего
человека.
Сон остановил медленный и ленивый поток его мыслей и мгновенно перенес
его в другую эпоху, к другим людям, в другое место, куда перенесемся за ним
и мы с читателем в следующей главе..
- Что? Что? - вдруг с изумлением спросил Илья Ильич, приподнимаясь с
кресел. - Что ты сказал?
Захар вдруг смутился, не зная, чем он мог подать барину повод к
патетическому восклицанию и жесту... Он молчал.
- Другие не хуже! - с ужасом повторил Илья Ильич. - Вот ты до чего
договорился! Я теперь буду знать, что я для тебя все равно, что "другой"!
Обломов поклонился иронически Захару и сделал в высшей степени
оскорбленное лицо.
- Помилуйте, Илья Ильич, разве я равняю вас с кем-нибудь?..
- С глаз долой! - повелительно сказал Обломов, указывая рукой на дверь.
- Я тебя видеть не могу. А! "другие"! Хорошо!
Захар с глубоким вздохом удалился к себе.
- Эка жизнь, подумаешь! - ворчал он, садясь на лежанку.
- Боже мой! - стонал тоже Обломов. - Вот хотел посвятить утро дельному
труду, а тут расстроили на целый день! И кто же? свой собственный слуга,
преданный, испытанный, а что сказал! И как это он мог?
Обломов долго не мог успокоиться; он ложился, вставал, ходил по комнате
и опять ложился. Он в низведении себя Захаром до степени других видел
нарушение прав своих на исключительное предпочтение Захаром особы барина
всем и каждому.
Он вникал в глубину этого сравнения и разбирал, что такое другие и что
он сам, в какой степени возможна и справедлива эта параллель и как тяжела
обида, нанесенная ему Захаром; наконец, сознательно ли оскорбил его Захар,
то есть убежден ли он был, что Илья Ильич все равно, что "другой", или так
это сорвалось у него с языка, без участия головы. Все это задело самолюбие
Обломова, и он решился показать Захару разницу между ним и теми, которых
разумел Захар под именем "других", и дать почувствовать ему всю гнусность
его поступка.
- Захар! - протяжно и торжественно кликнул он.
Захар, услышав этот зов, не прыгнул, по обыкновению, с лежанки, стуча
ногами, не заворчал; он медленно сполз с печки и пошел, задевая за все и
руками и боками, тихо, нехотя, как собака, которая по голосу господина
чувствует, что проказа ее открыта и что зовут ее на расправу.
Захар отворил вполовину дверь, но войти не решался.
- Войди! - сказал Илья Ильич.
Хотя дверь отворялась свободно, но Захар отворял так, как будто нельзя
было пролезть, и оттого только завяз в двери, но не вошел.
Обломов сидел на краю постели.
- Поди сюда! - настойчиво сказал он.
Захар с трудом высвободился из двери, но тотчас притворил ее за собой и
прислонился к ней плотно спиной.
- Сюда! - говорил Илья Ильич, указывая пальцем место подле себя.
Захар сделал полшага и остановился за две сажени от указанного места.
- Еще! - говорил Обломов.
Захар сделал вид, что будто шагнул, а сам только качнулся, стукнул
ногой и остался на месте.
Илья Ильич, видя, что ему никак не удается на этот раз подманить Захара
ближе, оставил его там, где он стоял, и смотрел на него несколько времени
молча, с укоризной.
Захар, чувствуя неловкость от этого безмолвного созерцания его особы,
делал вид, что не замечает барина, и более, нежели когда-нибудь, стороной
стоял к нему и даже не кидал в эту минуту своего одностороннего взгляда на
Илью Ильича.
Он упорно стал смотреть налево, в другую сторону: там увидал он давно
знакомый ему предмет - бахрому из паутины около картин, и в пауке - живой
упрек своему нерадению.
- Захар! - тихо, с достоинством произнес Илья Ильич.
Захар не отвечал; он, кажется, думал: "Ну, чего тебе? Другого, что ли,
Захара? Ведь я тут стою", и перенес взгляд свой мимо барина, слева направо;
там тоже напомнило ему о нем самом зеркало, подернутое, как кисеей, густою
пылью; сквозь нее дико, исподлобья смотрел на него, как из тумана,
собственный его же угрюмый и некрасивый лик.
Он с неудовольствием отвратил взгляд от этого грустного, слишком
знакомого ему предмета и решился на минуту остановить его на Илье Ильиче.
Взгляды их встретились.
Захар не вынес укора, написанного в глазах барина, и потупил свои вниз,
под ноги: тут опять, в ковре, пропитанном пылью и пятнами, он прочел
печальный аттестат своего усердия к господской службе.
- Захар! - с чувством повторил Илья Ильич.
- Чего изволите? - едва слышно прошептал Захар и чуть-чуть вздрогнул,
предчувствуя патетическую речь.
- Дай мне квасу! - сказал Илья Ильич.
У Захара отлегло от сердца; он с радости, как мальчишка, проворно
бросился в буфет и принес квасу.
- Что, каково тебе? - кротко спросил Илья Ильич, отпив из стакана и
держа его в руках. - Ведь нехорошо?
Вид дикости на лице Захара мгновенно смягчился блеснувшим в чертах его
лучом раскаяния. Захар почувствовал первые признаки проснувшегося в груди и
подступившего к сердцу благоговейного чувства к барину, и он вдруг стал
смотреть прямо ему в глаза.
- Чувствуешь ли ты свой проступок? - спросил Илья Ильич.
"Что это за "проступок" за такой? - думал Захар с горестью. -
Что-нибудь жалкое; ведь нехотя заплачешь, как он станет этак-то пропекать".
- Что ж, Илья Ильич, - начал Захар с самой низкой ноты своего
диапазона, - я ничего не сказал, окроме того, что, мол...
- Нет, ты погоди! - перебил Обломов. - Ты понимаешь ли, что ты сделал?
На вот, поставь стакан на стол и отвечай!
Захар ничего не отвечал и решительно не понимал, что он сделал, но это
не помешало ему с благоговением посмотреть на барина; он даже понурил
немного голову, сознавая свою вину.
- Как же ты не ядовитый человек? - говорил Обломов.
Захар все молчал, только крупно мигнул раза три.
- Ты огорчил барина! - с расстановкой произнес Илья Ильич и пристально
смотрел на Захара, наслаждаясь его смущением.
Захар не знал, куда деваться от тоски.
- Ведь огорчил? - спросил Илья Ильич.
- Огорчил! - шептал, растерявшись совсем, Захар от этого нового жалкого
слова. Он метал взгляды направо, налево и прямо, ища в чем-нибудь спасения,
и опять замелькали перед ним и паутина, и пыль, и собственное отражение, и
лицо барина.
"Хоть бы сквозь землю провалиться! Эх, смерть нейдет!" - подумал он,
видя, что не избежать ему патетической сцены, как ни вертись. И так он
чувствовал, что мигает чаще и чаще, и вот, того и гляди, брызнут слезы.
Наконец он отвечал барину известной песней, только в прозе.
- Чем же я огорчил вас, Илья Ильич? - почти плача сказал он.
- Чем? - повторил Обломов. - Да ты подумал ли, что такое другой?
Он остановился, продолжая глядеть на Захара.
- Сказать ли тебе, что это такое?
Захар повернулся, как медведь в берлоге, и вздохнул на всю комнату.
- Другой - кого ты разумеешь - есть голь окаянная, грубый,
необразованный человек, живет грязно, бедно, на чердаке; он и выспится себе
на войлоке где-нибудь на дворе. Что этакому сделается? Ничего. Трескает-то
он картофель да селедку. Нужда мечет его из угла в угол, он и бегает
день-деньской. Он, пожалуй, и переедет на новую квартиру. Вон, Лягаев,
возьмет линейку под мышку да две рубашки в носовой платок и идет... "Куда,
мол, ты?" - "Переезжаю", - говорит. Вот это так "другой"! А я, по-твоему,
"другой" - а?
Захар взглянул на барина, переступил с ноги на ногу и молчал.
- Что такое другой? - продолжал Обломов. - Другой есть такой человек,
который сам себе сапоги чистит, одевается сам, хоть иногда и барином
смотрит, да врет, он и не знает, что такое прислуга; послать некого - сам
сбегает за чем нужно; и дрова в печке сам помешает, иногда и пыль оботрет...
- Из немцев много этаких, - угрюмо сказал Захар.
- То-то же! А я? Как ты думаешь, я "другой"?
- Вы совсем другой! - жалобно сказал Захар, все не понимавший, что
хочет сказать барин. - Бог знает, что это напустило такое на вас...
- Я совсем другой - а? Погоди, ты посмотри, что ты говоришь! Ты
разбери-ка, как "другой"-то живет? "Другой" работает без устали, бегает,
суетится, - продолжал Обломов, - не поработает, так и не поест. "Другой"
кланяется, "другой" просит, унижается... А я? Ну-ка, реши: как ты думаешь,
"другой" я
- а?
- Да полно вам, батюшка, томить-то меня жалкими словами! - умолял
Захар. - Ах ты, господи!
- Я "другой"! Да разве я мечусь, разве работаю? Мало ем, что ли?
Худощав или жалок на вид? Разве недостает мне чего-нибудь? Кажется, подать,
сделать
- есть кому! Я ни разу не натянул себе чулок на ноги, как живу, слава
богу!
Стану ли я беспокоиться? Из чего мне? И кому я это говорю? Не ты ли с
детства ходил за мной? Ты все это знаешь, видел, что я воспитан нежно, что я
ни холода, ни голода никогда не терпел, нужды не знал, хлеба себе не
зарабатывал и вообще черным делом не занимался. Так как же это у тебя
достало духу равнять меня с другими? Разве у меня такое здоровье, как у этих
"других"? Разве я могу все это делать и перенести?
Захар потерял решительно всякую способность понять речь Обломова; но
губы у него вздулись от внутреннего волнения; патетическая сцена гремела,
как туча, над головой его. Он молчал.
- Захар! - повторил Илья Ильич.
- Чего изволите? - чуть слышно прошипел Захар.
- Дай еще квасу.
Захар принес квасу, и когда Илья Ильич, напившись, отдал ему стакан, он
было проворно пошел к себе.
- Нет, нет, ты постой! - заговорил Обломов. - Я спрашиваю тебя: как ты
мог так горько оскорбить барина, которого ты ребенком носил на руках,
которому век служишь и который благодетельствует тебе?
Захар не выдержал: слово благодетельствует доконало его! Он начал
мигать чаще и чаще. Чем меньше понимал он, что говорил ему в патетической
речи Илья Ильич, тем грустнее становилось ему.
- Виноват, Илья Ильич, - начал он сипеть с раскаянием, - это я по
глупости, право по глупости...
И Захар, не понимая, что он сделал, не знал, какой глагол употребить в
конце своей речи.
- А я, - продолжал Обломов голосом оскорбленного и не оцененного по
достоинству человека, - еще забочусь день и ночь, тружусь, иногда голова
горит, сердце замирает, по ночам не спишь, ворочаешься, все думаешь, как бы
лучше... а о ком? Для кого? Все для вас, для крестьян; стало быть, и для
тебя. Ты, может быть, думаешь, глядя, как я иногда покроюсь совсем одеялом с
головой, что я лежу как пень да сплю; нет, не сплю я, а думаю все крепкую
думу, чтоб крестьяне не потерпели ни в чем нужды, чтоб не позавидовали
чужим, чтоб не плакались на меня господу богу на страшном суде, а молились
бы да поминали меня добром. Неблагодарные! - с горьким упреком заключил
Обломов.
Захар тронулся окончательно последними жалкими словами. Он начал
понемногу всхлипывать; сипенье и хрипенье слились в этот раз в одну,
невозможную ни для какого инструмента ноту, разве только для какого-нибудь
китайского гонга или индийского там-тама.
- Батюшка, Илья Ильич! - умолял он. - Полно вам! Что вы, господь с
вами, такое несете! Ах ты, мать пресвятая богородица! Какая беда вдруг
стряслась нежданно-негаданно...
- А ты, - продолжал, не слушая его, Обломов, - ты бы постыдился
выговорить-то! Вот какую змею отогрел на груди!
- Змея! - произнес Захар, всплеснув руками, и так приударил плачем, как
будто десятка два жуков влетели и зажужжали в комнате. - Когда же я змею
поминал? - говорил он среди рыданий. - Да я и во сне-то не вижу ее, поганую!
Оба они перестали понимать друг друга, а наконец каждый и себя.
- Да как это язык поворотился у тебя? - продолжал Илья Ильич. - А я еще
в плане моем определил ему особый дом, огород, отсыпной хлеб, назначил
жалованье! Ты у меня и управляющий, и мажордом, и поверенный по делам!
Мужики тебе в пояс; все тебе: Захар Трофимыч да Захар Трофимыч! А он
все еще недоволен, в "другие" пожаловал! Вот и награда! Славно барина
честит!
Захар продолжал всхлипывать, и Илья Ильич был сам растроган. Увещевая
Захара, он глубоко проникся в эту минуту сознанием благодеяний, оказанных им
крестьянам, и последние упреки досказал дрожащим голосом, со слезами на
глазах.
- Ну, теперь иди с богом! - сказал он примирительным тоном Захару. - Да
постой, дай еще квасу! В горле совсем пересохло: сам бы догадался - слышишь,
барин хрипит? До чего довел!
- Надеюсь, что ты понял свой проступок, - говорил Илья Ильич, когда
Захар принес квасу, - и вперед не станешь сравнивать барина с другими. Чтоб
загладить свою вину, ты как-нибудь уладь с хозяином, чтоб мне не переезжать.
Вот как ты бережешь покой барина: расстроил совсем и лишил меня какой-нибудь
новой, полезной мысли. А у кого отнял? У себя же; для вас я посвятил всего
себя, для вас вышел в отставку, сижу взаперти... Ну, да бог с тобой! Вон,
три часа бьет! Два часа только до обеда, что успеешь сделать в два часа? -
Ничего. А дела куча. Так и быть, письмо отложу до следующей почты, а план
набросаю завтра. Ну, а теперь прилягу немного: измучился совсем; ты опусти
шторы да затвори меня поплотнее, чтоб не мешали; может быть, я с часик и
усну; а в половине пятого разбуди.
Захар начал закупоривать барина в кабинете; он сначала покрыл его
самого и подоткнул одеяло под него, потом опустил шторы, плотно запер все
двери и ушел к себе.
- Чтоб тебе издохнуть, леший этакой! - ворчал он, отирая следы слез и
влезая на лежанку. - Право, леший! Особый дом, огород, жалованье! - говорил
Захар, понявший только последние слова. - Мастер жалкие-то слова говорить:
так по сердцу точно ножом и режет... Вот тут мой и дом, и огород, тут и
ноги протяну! - говорил он, с яростью ударяя по лежанке. - Жалованье! Как не
приберешь гривен да пятаков к рукам, так и табаку не на что купить, и куму
нечем попотчевать! Чтоб тебе пусто было!.. Подумаешь, смерть-то нейдет!
Илья Ильич лег на спину, но не вдруг заснул. Он думал, думал,
волновался, волновался...
- Два несчастья вдруг! - говорил он, завертываясь в одеяло совсем с
головой. - Прошу устоять!
Но в самом-то деле эти два несчастья, то есть зловещее письмо старосты
и переезд на новую квартиру, переставали тревожить Обломова и поступали уже
только в ряд беспокойных воспоминаний.
"До бед, которыми грозит староста, еще далеко, - думал он, - до тех пор
многое может перемениться: авось, дожди поправят хлеб; может быть, недоимки
староста пополнит; бежавших мужиков "водворят на место жительства", как он
пишет".
"И куда это они ушли, эти мужики? - думал он и углубился более в
художественное рассмотрение этого обстоятельства. - Поди, чай, ночью ушли,
по сырости, без хлеба. Где же они уснут? Неужели в лесу? Ведь не сидится же!
В избе хоть и скверно пахнет, да тепло, по крайней мере..."
"И что тревожиться? - думал он. - Скоро и план подоспеет - чего ж
пугаться заранее? Эх, я..."
Мысль о переезде тревожила его несколько более. Это было свежее,
позднейшее несчастье; но в успокоительном духе Обломова и для этого факта
наступала уже история. Хотя он смутно и предвидел неизбежность переезда, тем
более что тут вмешался Тарантьев, но он мысленно отдалял это тревожное
событие своей жизни хоть на неделю, и вот уже выиграна целая неделя
спокойствия!
"А может быть, еще Захар постарается так уладить, что и вовсе не нужно
будет переезжать, авось обойдутся: отложат до будущего лета или совсем
отменят перестройку; ну, как-нибудь да сделают! Нельзя же, в самом деле...
переезжать!.."
Так он попеременно волновался и успокоивался, и наконец в этих
примирительных и успокоительных словах авось, может быть и как-нибудь
Обломов нашел и на этот раз, как находил всегда, целый ковчег надежд и
утешений, как в ковчеге завета отцов наших, и в настоящую минуту он успел
оградить себя ими от двух несчастий.
Уже легкое, приятное онемение пробежало по членам его и начало
чуть-чуть туманить сном его чувства, как первые, робкие морозцы туманят
поверхность вод; еще минута - и сознание улетело бы бог весть куда, но вдруг
Илья Ильич очнулся и открыл глаза.
- А ведь я не умылся! Как же это? Да и ничего не сделал, - прошептал
он. - Хотел изложить план на бумагу и не изложил, к исправнику не написал, к
губернатору тоже, к домовому хозяину начал письмо и не кончил, счетов не
поверил и денег не выдал - утро так и пропало!
Он задумался... "Что же это такое? А другой бы все это сделал? -
мелькнуло у него в голове. - Другой, другой... Что же это такое другой?"
Он углубился в сравнение себя с "другим". Он начал думать, думать: и
теперь у него формировалась идея, совсем противоположная той, которую он дал
Захару о другом.
Он должен был признать, что другой успел бы написать все письма, так
что который и что ни разу не столкнулись бы между собою, другой и переехал
бы на новую квартиру, и план исполнил бы, и в деревню съездил бы...
"Ведь и я бы мог все это... - думалось ему, - ведь я умею, кажется, и
писать; писывал бывало не то что письма, а помудренее этого! Куда же все это
делось? И переехать что за штука? Стоит захотеть! "Другой" и халата никогда
не надевает, - прибавилось еще к характеристике другого; - "другой"... - тут
он зевнул... - почти не спит... "другой" тешится жизнью, везде бывает, все
видит, до всего ему дело... А я! я... не "другой"!" - уже с грустью сказал
он и впал в глубокую думу. Он даже высвободил голову из-под одеяла.
Настала одна из ясных, сознательных минут в жизни Обломова.
Как страшно стало ему, когда вдруг в душе его возникло живое и ясное
представление о человеческой судьбе и назначении, и когда мелькнула
параллель между этим назначением и собственной его жизнью, когда в голове
просыпались, один за другим, и беспорядочно, пугливо носились, как птицы,
пробужденные внезапным лучом солнца в дремлющей развалине, разные жизненные
вопросы.
Ему грустно и больно стало за свою неразвитость, остановку в росте
нравственных сил, за тяжесть, мешающую всему; и зависть грызла его, что
другие так полно и широко живут, а у него как будто тяжелый камень брошен на
узкой и жалкой тропе его существования.
В робкой душе его выработывалось мучительное сознание, что многие
стороны его натуры не пробуждались совсем, другие были чуть-чуть тронуты, и
ни одна не разработана до конца.
А между тем он болезненно чувствовал, что в нем зарыто, как в могиле,
какое-то хорошее, светлое начало, может быть теперь уже умершее, или лежит
оно, как золото в недрах горы, и давно бы пора этому золоту быть ходячей
монетой.
Но глубоко и тяжело завален клад дрянью, наносным сором. Кто-то будто
украл и закопал в собственной его душе принесенные ему в дар миром и жизнью
сокровища. Что-то помешало ему ринуться на поприще жизни и лететь по нему на
всех парусах ума и воли. Какой-то тайный враг наложил на него тяжелую руку в
начале пути и далеко отбросил от прямого человеческого назначения.
И уж не выбраться ему, кажется, из глуши и дичи на прямую тропинку. Лес
кругом его и в душе все чаще и темнее; тропинка зарастает более и более;
светлое сознание просыпается все реже и только на мгновение будит спящие
силы. Ум и воля давно парализованы и, кажется, безвозвратно.
События его жизни умельчились до микроскопических размеров, но и с теми
событиями не справится он; он не переходит от одного к другому, а
перебрасывается ими, как с волны на волну; он не в силах одному
противопоставить упругость воли или увлечься разумом вслед за другим.
Горько становилось ему от этой тайной исповеди перед самим собою.
Бесплодные сожаления о минувшем, жгучие упреки совести язвили его, как
иглы, и он всеми силами старался свергнуть с себя бремя этих упреков, найти
виноватого вне себя и на него обратить жало их. Но на кого?
- Это все... Захар! - прошептал он.
Вспомнил он подробности сцены с Захаром, и лицо его вспыхнуло пожаром
стыда.
"Что, если б кто-нибудь слышал это?.. - думал он, цепенея от этой
мысли. - Слава богу, что Захар не сумеет пересказать никому; да и не
поверят; слава богу!"
Он вздыхал, проклинал себя, ворочался с боку на бок, искал виноватого и
не находил. Охи и вздохи его достигли даже до ушей Захара.
- Эк его там с квасу-то раздувает! - с сердцем ворчал Захар.
"Отчего же это я такой? - почти со слезами спросил себя Обломов и
спрятал опять голову под одеяло, - право?"
Поискав бесполезно враждебного начала, мешающего ему жить как следует,
как живут "другие", он вздохнул, закрыл глаза, и чрез несколько минут
дремота опять начала понемногу оковывать его чувства.
- И я бы тоже... хотел... - говорил он, мигая с трудом, - что-нибудь
такое... Разве природа уж так обидела меня... Да нет, слава богу...
жаловаться нельзя...
За этим послышался примирительный вздох. Он переходил от волнения к
нормальному своему состоянию, спокойствию и апатии.
- Видно, уж так судьба... Что ж мне тут делать?.. - едва шептал он,
одолеваемый сном.
- "Яко две тысячи поменее доходу"... - сказал он вдруг громко в бреду.
- Сейчас, сейчас, погоди... - и очнулся вполовину.
- Однако... любопытно бы знать... отчего я... такой?.. - сказал он
опять шепотом. Веки у него закрылись совсем. - Да, отчего?.. Должно быть...
это... оттого... - силился выговорить он и не выговорил.
Так он и не додумался до причины; язык и губы мгновенно замерли на
полуслове и остались, как были, полуоткрыты. Вместо слова послышался еще
вздох, и вслед за тем начало раздаваться ровное храпенье безмятежно спящего
человека.
Сон остановил медленный и ленивый поток его мыслей и мгновенно перенес
его в другую эпоху, к другим людям, в другое место, куда перенесемся за ним
и мы с читателем в следующей главе..
|
Просмотров: