Сладкие слезы потекут по щекам его...
Случается и то, что он исполнится презрением к людскому пороку, ко лжи,
к клевете, к разлитому в мире злу и разгорится желанием указать человеку на
его язвы, и вдруг загораются в нем мысли, ходят и гуляют в голове, как волны
в море, потом вырастают в намерения, зажгут всю кровь в нем, задвигаются
мускулы его, напрягутся жилы, намерения преображаются в стремления: он,
движимый нравственною силою, в одну минуту быстро изменит две-три позы, с
блистающими глазами привстанет до половины на постели, протянет руку и
вдохновенно озирается кругом... Вот-вот стремление осуществится, обратится в
подвиг... и тогда, господи! Каких чудес, каких благих последствий могли бы
ожидать от такого высокого усилия!..
Но, смотришь, промелькнет утро, день уже клонится к вечеру, а с ним
клонятся к покою и утомленные силы Обломова: бури и волнения смиряются в
душе, голова отрезвляется от дум, кровь медленнее пробирается по жилам.
Обломов тихо, задумчиво переворачивается на спину и, устремив печальный
взгляд в окно, к небу, с грустью провожает глазами солнце, великолепно
садящееся за чей-то четырехэтажный дом.
И сколько, сколько раз он провожал так солнечный закат!
Наутро опять жизнь, опять волнения, мечты! Он любит вообразить себя
иногда каким-нибудь непобедимым полководцем, перед которым не только
Наполеон, но и Еруслан Лазаревич ничего не значит; выдумает войну и причину
ее: у него хлынут, например, народы из Африки в Европу, или устроит он новые
крестовые походы и воюет, решает участь народов, разоряет города, щадит,
казнит, оказывает подвиги добра и великодушия.
Или изберет он арену мыслителя, великого художника: все поклоняются
ему; он пожинает лавры; толпа гоняется за ним, восклицая: "Посмотрите,
посмотрите, вот идет Обломов, наш знаменитый Илья Ильич!"
В горькие минуты он страдает от забот, перевертывается с боку на бок,
ляжет лицом вниз, иногда даже совсем потеряется; тогда он встанет с постели
на колена и начнет молиться жарко, усердно, умоляя небо отвратить как-нибудь
угрожающую бурю.
Потом, сдав попечение о своей участи небесам, делается покоен и
равнодушен ко всему на свете, а буря там как себе хочет.
Так пускал он в ход свои нравственные силы, так волновался часто по
целым дням, и только тогда разве очнется с глубоким вздохом от обаятельной
мечты или от мучительной заботы, когда день склонится к вечеру и солнце
огромным шаром станет великолепно опускаться за четырехэтажный дом.
Тогда он опять проводит его задумчивым взглядом и печальной улыбкой и
мирно опочиет от волнений.
Никто не знал и не видал этой внутренней жизни Ильи Ильича: все думали,
что Обломов так себе, только лежит да кушает на здоровье, и что больше от
него нечего ждать; что едва ли у него вяжутся и мысли в голове. Так о нем и
толковали везде, где его знали.
О способностях его, об его внутренней вулканической работе пылкой
головы, гуманного сердца знал подробно и мог свидетельствовать Штольц, но
Штольца почти никогда не было в Петербурге.
Один Захар, обращающийся всю жизнь около своего барина, знал еще
подробнее весь его внутренний быт; но он был убежден, что они с барином дело
делают и живут нормально, как должно, и что иначе жить не следует.
Захару было за пятьдесят лет. Он был уже не прямой потомок тех русских
Калебов, рыцарей лакейской, без страха и упрека, исполненных преданности к
господам до самозабвения, которые отличались всеми добродетелями и не имели
никаких пороков.
Этот рыцарь был и со страхом и с упреком. Он принадлежал двум эпохам, и
обе положили на него печать свою. От одной перешла к нему по наследству
безграничная преданность к дому Обломовых, а от другой, позднейшей,
утонченность и развращение нравов.
Страстно преданный барину, он, однакож, редкий день в чем-нибудь не
солжет ему. Слуга старого времени удерживал бывало барина от
расточительности и невоздержания, а Захар сам любил выпить с приятелями на
барский счет; прежний слуга был целомудрен, как евнух, а этот все бегал к
куме подозрительного свойства. Тот крепче всякого сундука сбережет барские
деньги, а Захар норовит усчитать у барина при какой-нибудь издержке
гривенник и непременно присвоить себе лежащую на столе медную гривну или
пятак. Точно так же, если Илья Ильич забудет потребовать сдачи от Захара,
она уже к нему обратно никогда не поступит.
Важнее сумм он не крал, может быть потому, что потребности свои измерял
гривнами и гривенниками или боялся быть замеченным, но, во всяком случае, не
от избытка честности.
Старинный Калеб умрет скорее, как отлично выдрессированная охотничья
собака, над съестным, которое ему поручат, нежели тронет; а этот так и
выглядывает, как бы съесть и выпить и то, чего не поручают; тот заботился
только о том, чтоб барин кушал больше, и тосковал, когда он не кушает; а
этот тоскует, когда барин съедает дотла все, что ни положит на тарелку.
Сверх того, Захар и сплетник. В кухне, в лавочке, на сходках у ворот он
каждый день жалуется, что житья нет, что этакого дурного барина еще и не
слыхано: и капризен-то он, и скуп, и сердит, и что не угодишь ему ни в чем,
что, словом, лучше умереть, чем жить у него.
Это Захар делал не из злости и не из желания повредить барину, а так,
по привычке, доставшейся ему по наследству от деда его и отца - обругать
барина при всяком удобном случае.
Он иногда, от скуки, от недостатка материала для разговора или чтоб
внушить более интереса слушающей его публике, вдруг распускал про барина
какую-нибудь небывальщину.
- Мой-то повадился вон все к той вдове ходить, - хрипел он тихо, по
доверенности, - вчера писал записку к ней.
Или объявит, что барин его такой картежник и пьяница, какого свет не
производил; что все ночи напролет до утра бьется в карты и пьет горькую.
А ничего не бывало: Илья Ильич ко вдове не ходит, по ночам мирно
почивает, карт в руки не берет.
Захар неопрятен. Он бреется редко и хотя моет руки и лицо, но, кажется,
больше делает вид, что моет; да и никаким мылом не отмоешь. Когда он бывает
в бане, то руки у него из черных сделаются только часа на два красными, а
потом опять черными.
Он очень неловок: станет ли отворять ворота или двери, отворяет одну
половинку, другая затворяется; побежит к той, эта затворяется.
Сразу он никогда не подымает с пола платка или другой какой-нибудь
вещи, а нагнется всегда раза три, как будто ловит ее, и уж разве в четвертый
поднимет, и то еще иногда уронит опять.
Если он несет чрез комнату кучу посуды или других вещей, то с первого
же шага верхние вещи начинают дезертировать на пол. Сначала полетит одна; он
вдруг делает позднее и бесполезное движение, чтоб помешать ей упасть, и
уронит еще две. Он глядит, разиня рот от удивления, на падающие вещи, а не
на те, которые остаются на руках, и оттого держит поднос косо, а вещи
продолжают падать, - и так иногда он принесет на другой конец комнаты одну
рюмку или тарелку, а иногда с бранью и проклятиями бросит сам и последнее,
что осталось в руках.
Проходя по комнате, он заденет то ногой, то боком за стол, за стул, не
всегда попадает прямо в отворенную половину двери, а ударится плечом о
другую, и обругает при этом обе половинки, или хозяина дома, или плотника,
который их делал.
У Обломова в кабинете переломаны или перебиты почти все вещи, особенно
мелкие, требующие осторожного обращения с ними, - и все по милости Захара.
Он свою способность брать в руки вещь прилагает ко всем вещам
одинаково, не делая никакого различия в способе обращения с той или другой
вещью.
Велят, например, снять со свечи или налить в стакан воды: он употребит
на это столько силы, сколько нужно, чтоб отворить ворота.
Не дай бог, когда Захар воспламенился усердием угодить барину и
вздумает все убрать, вычистить, установить, живо, разом привести в порядок!
Бедам и убыткам не бывало конца: едва ли неприятельский солдат, ворвавшись в
дом, нанесет столько вреда. Начиналась ломка, падение разных вещей, битье
посуды, опрокидыванье стульев; кончалось тем, что надо было его выгнать из
комнаты, или он сам уходил с бранью и проклятиями,
К счастью, он очень редко воспламенялся таким усердием.
Все это происходило, конечно, оттого, что он получил воспитание и
приобретал манеры не в тесноте и полумраке роскошных, прихотливо убранных
кабинетов и будуаров, где черт знает чего ни наставлено, а в деревне, на
покое, просторе и вольном воздухе.
|
Просмотров: