Он было пошел.
- Постой, постой! Куда ты? - остановил его Обломов. - У меня еще есть
дело, поважнее. Посмотри, какое я письмо от старосты получил, да реши, что
мне делать.
- Видишь, ведь ты какой уродился! - возразил Тарантьев. - Ничего не
умеешь сам сделать. Все я да я! Ну, куда ты годишься? Не человек: просто
солома!
- Где письмо-то? Захар, Захар! Опять он куда-то дел его! - говорил
Обломов.
- Вот письмо старосты, - сказал Алексеев, взяв скомканное письмо.
- Да, вот оно, - повторил Обломов и начал читать вслух.
- Что ты скажешь? Как мне быть? - спросил, прочитав, Илья Ильич. -
Засухи, недоимки...
- Пропащий, совсем пропащий человек! - говорил Тарантьев.
- Да отчего же пропащий?
- Как же не пропащий?
- Ну, если пропащий, так скажи, что делать?
- А что за это?
- Ведь сказано, будет шампанское: чего же еще тебе?
- Шампанское за отыскание квартиры: ведь я тебя облагодетельствовал, а
ты не чувствуешь этого, споришь еще; ты неблагодарен! Подь-ка сыщи сам
квартиру! Да что квартира? Главное, спокойствие-то какое тебе будет: все
равно как у родной сестры. Двое ребятишек, холостой брат, я всякий день буду
заходить...
- Ну хорошо, хорошо, - перебил Обломов, - ты вот теперь скажи, что мне
с старостой делать?
- Нет, прибавь портер к обеду, так скажу.
- Вот теперь портер! Мало тебе...
- Ну, так прощай, - сказал Тарантьев, опять надевая шляпу.
- Ах ты, боже мой! Тут староста пишет, что дохода "тысящи две яко
помене", а он еще портер набавил! Ну хорошо, купи портеру.
- Дай еще денег! - сказал Тарантьев.
- Ведь у тебя останется сдача от красненькой.
- А на извозчика на Выборгскую сторону? - отвечал Тарантьев.
Обломов вынул еще целковый и с досадой сунул ему.
- Староста твой мошенник - вот что я тебе скажу, - начал Тарантьев,
пряча целковый в карман, - а ты веришь ему, разиня рот. Видишь, какую песню
поет!
Засухи, неурожай, недоимки да мужики ушли. Врет, все врет! Я слышал,
что в наших местах, в Шумиловой вотчине, прошлогодним урожаем все долги
уплатили, а у тебя вдруг засуха да неурожай. Шумиловское-то в пятидесяти
верстах от тебя только: отчего ж там не сожгло хлеба? Выдумал еще недоимки!
А он чего смотрел? Зачем запускал? Откуда это недоимки? Работы, что ли, или
сбыта в нашей стороне нет? Ах он, разбойник! Да я бы его выучил! А мужики
разошлись оттого, что сам же он, чай, содрал с них что-нибудь, да и
распустил, а исправнику и не думал жаловаться.
- Не может быть, - говорил Обломов, - он даже и ответ исправника
передает в письме - так натурально...
- Эх, ты! Не знаешь ничего. Да все мошенники натурально пишут - уж это
ты мне поверь! Вот, например, - продолжал он, указывая на Алексеева, - сидит
честная душа, овца овцой, а напишет ли он натурально? - Никогда. А
родственник его, даром что свинья и бестия, тот напишет. И ты не напишешь
натурально! Стало быть, староста твой уж потому бестия, что ловко и
натурально написал. Видишь ведь, как прибрал, слово к слову: "Водворить на
место жительства".
- Что ж делать-то с ним? - спросил Обломов.
- Смени его сейчас же.
- А кого я назначу? Почем я знаю мужиков? Другой, может быть, хуже
будет. Я двенадцать лет не был там.
- Ступай в деревню сам: без этого нельзя; пробудь там лето, а осенью
прямо на новую квартиру и приезжай. Я уж похлопочу тут, чтоб она была
готова.
- На новую квартиру, в деревню, самому! Какие ты все отчаянные меры
предлагаешь! - с неудовольствием сказал Обломов. - Нет чтоб избегнуть
крайностей и придержаться средины...
- Ну, брат Илья Ильич, совсем пропадешь ты. Да я бы на твоем месте
давным-давно заложил имение да купил бы другое или дом здесь, на хорошем
месте: это стоит твоей деревни. А там заложил бы и дом да купил бы другой...
Дай-ка мне твое имение, так обо мне услыхали бы в народе-то.
- Перестань хвастаться, а выдумай, как бы и с квартиры не съезжать, и в
деревню не ехать, и чтоб дело сделалось... - заметил Обломов.
- Да сдвинешься ли ты когда-нибудь с места? - говорил Тарантьев. - Ведь
погляди-ка ты на себя: куда ты годишься? Какая от тебя польза отечеству? Не
может в деревню съездить!
- Теперь мне еще рано ехать, - отвечал Илья Ильич, - прежде дай кончить
план преобразований, которые я намерен ввести в имение... Да знаешь ли что,
Михей Андреич? - вдруг сказал Обломов. - Съезди-ка ты. Дело ты знаешь, места
тебе тоже известны; а я бы не пожалел издержек.
- Я управитель, что ли, твой? - надменно возразил Тарантьев. - Да и
отвык я с мужиками-то обращаться...
- Что делать? - сказал задумчиво Обломов. - Право, не знаю.
- Ну, напиши к исправнику: спроси его, говорил ли ему староста о
шатающихся мужиках, - советовал Тарантьев, - да попроси заехать в деревню;
потом к губернатору напиши, чтоб предписал исправнику донести о поведении
старосты.
"Примите, дескать, ваше превосходительство, отеческое участие и
взгляните оком милосердия на неминуемое, угрожающее мне ужаснейшее
несчастие, происходящее от буйственных поступков старосты, и крайнее
разорение, коему я неминуемо должен подвергнуться, с женой и малолетними,
остающимися без всякого призрения и куска хлеба, двенадцатью человеками
детей..."
Обломов засмеялся.
- Откуда я наберу столько ребятишек, если попросят показать детей? -
сказал он.
- Врешь, пиши: с двенадцатью человеками детей; оно проскользнет мимо
ушей, справок наводить не станут, зато будет "натурально"... Губернатор
письмо передаст секретарю, а ты напишешь в то же время и ему, разумеется со
вложением, - тот и сделает распоряжение. Да попроси соседей: кто у тебя там?
- Добрынин там близко, - сказал Обломов, - я здесь с ним часто виделся;
он там теперь.
- И ему напиши, попроси хорошенько: "Сделаете, дескать, мне этим
кровное одолжение и обяжете как христианин, как приятель и как сосед". Да
приложи к письму какой-нибудь петербургский гостинец... сигар, что ли. Вот
ты как поступи, а то ничего не смыслишь. Пропащий человек! У меня наплясался
бы староста: я бы ему дал! Когда туда почта?
- Послезавтра, - сказал Обломов.
- Так вот садись да и пиши сейчас.
- Ведь послезавтра, так зачем же сейчас? - заметил Обломов. - Можно и
завтра. Да послушай-ка, Михей Андреич, - прибавил он, - уж доверши свои
"благодеяния": я, так и быть, еще прибавлю к обеду рыбу или птицу
какую-нибудь.
- Чего еще? - спросил Тарантьев.
- Присядь да напиши. Долго ли тебе три письма настрочить? - Ты так
"натурально" рассказываешь... - прибавил он, стараясь скрыть улыбку, - а вон
Иван Алексеич переписал бы...
- Э! Какие выдумки! - отвечал Тарантьев. - Чтоб я писать стал! Я и в
должности третий день не пишу: как сяду, так слеза из левого глаза и начнет
бить; видно, надуло, да и голова затекает, как нагнусь... Лентяй ты, лентяй!
Пропадешь, брат, Илья Ильич, ни за копейку!
- Ах, хоть бы Андрей поскорей приехал! - сказал Обломов. - Он бы все
уладил...
- Вот нашел благодетеля! - прервал его Тарантьев. - Немец проклятый,
шельма продувная!..
Тарантьев питал какое-то инстинктивное отвращение к иностранцам. В
глазах его француз, немец, англичанин были синонимы мошенника, обманщика,
хитреца или разбойника. Он даже не делал различия между нациями: они были
все одинаковы в его глазах.
- Послушай, Михей Андреич, - строго заговорил Обломов, - я тебя просил
быть воздержнее на язык, особенно о близком мне человеке...
- О близком человеке! - с ненавистью возразил Тарантьев. - Что он тебе
за родня такая? Немец - известно.
- Ближе всякой родни: я вместе с ним рос, учился и не позволю
дерзостей...
Тарантьев побагровел от злости.
- А! Если ты меняешь меня на немца, - сказал он, - так я к тебе больше
ни ногой.
Он надел шляпу и пошел к двери. Обломов мгновенно смягчился.
- Тебе бы следовало уважать в нем моего приятеля и осторожнее
отзываться о нем - вот все, чего я требую! Кажется, невелика услуга, -
сказал он.
- Уважать немца? - с величайшим презрением сказал Тарантьев. - За что
это?
- Я уже тебе сказал, хоть бы за то, что он вместе со мной рос и учился.
- Велика важность! Мало ли кто с кем учился!
- Вот если б он был здесь, так он давно бы избавил меня от всяких
хлопот, не спросив ни портеру, ни шампанского... - сказал Обломов.
- А! Ты попрекаешь меня! Так черт с тобой и с твоим портером и
шампанским!
На вот, возьми свои деньги... Куда, бишь, я их положил? Вот совсем
забыл, куда сунул проклятые?
Он вынул какую-то замасленную, исписанную бумажку.
- Нет, не они!.. - говорил он. - Куда это я их?..
Он шарил по карманам.
- Не трудись, не доставай! - сказал Обломов. - Я тебя не упрекаю, а
только прошу отзываться приличнее о человеке, который мне близок и который
так много сделал для меня...
- Много! - злобно возразил Тарантьев. - Вот постой, он еще больше
сделает - ты слушай его!
- К чему ты это говоришь мне? - спросил Обломов.
- А вот к тому, как ужо немец твой облупит тебя, так ты и будешь знать,
как менять земляка, русского человека, на бродягу какого-то...
- Послушай, Михей Андреич... - начал Обломов.
- Нечего слушать-то, я слушал много, натерпелся от тебя горя-то! Бог
видит, сколько обид перенес... Чай, в Саксонии-то отец его и хлеба-то не
видал, а сюда нос поднимать приехал.
- За что ты мертвых тревожишь? Чем виноват отец?
- Виноваты оба, и отец и сын, - мрачно сказал Тарантьев, махнув рукой.
- Недаром мой отец советовал беречься этих немцев, а уж он ли не знал всяких
людей на своем веку!
- Да чем же не нравится отец, например? - спросил Илья Ильич.
- А тем, что приехал в нашу губернию в одном сюртуке да в башмаках, в
сентябре, а тут вдруг сыну наследство оставил - что это значит?
- Оставил он сыну наследства всего тысяч сорок. Кое-что он взял в
приданое за женой, а остальные приобрел тем, что учил детей да управлял
имением: хорошее жалованье получал. Видишь, что отец не виноват. Чем же
теперь виноват сын?
|
Просмотров: