V
Мало-помалу Александр успел забыть и Лизу, и неприятную сцену с ее
отцом. Он опять стал покоен, даже весел, часто хохотал плоским шуткам
Костякова. Его смешил взгляд этого человека на жизнь. Они строили даже планы
уехать куда-нибудь подальше, выстроить на берегу реки, где много рыбы,
хижину и прожить там остаток дней. Душа Александра опять стала утопать в
тине скудных понятий и материального быта. Но судьба не дремала, и ему не
удавалось утонуть совсем в этой тине.
Осенью он получил от тетки записку с убедительнейшею просьбою проводить
ее в концерт, потому что дядя был не совсем здоров. Приехал какой-то артист,
европейская знаменитость.
- Как, в концерт! - говорил Александр в сильной тревоге, - в концерт,
опять в эту толпу, в самый блеск мишуры, лжи, притворства... нет, не поеду.
- Поди, чай, еще пять рублев стоит, - заметил бывший тут Костяков.
- Билет стоит пятнадцать рублей, - сказал Александр, - но я охотно бы
дал пятьдесят, чтоб не ехать.
- Пятнадцать! - закричал Костяков, всплеснув руками, - вот мошенники!
анафемы! ездят сюда надувать пас, обирать деньги. Дармоеды проклятые! Не
ездите, Александр Федорыч, плюньте! Добро бы вещь какая-нибудь: взял бы
домой, на стол поставил или съел; а то послушал только, да и на: плати
пятнадцать рублев! За пятнадцать рублев можно жеребенка купить.
- Иногда за то, чтобы провести с удовольствием вечер, платят и дороже,
- заметил Александр.
- Провести вечер с удовольствием! Да знаете что: пойдемте в баню,
славно проведем! Я всякий раз, как соскучусь, иду туда - и любо; пойдешь
часов в шесть, а выйдешь в двенадцать, и погреешься, и тело почешешь, а
иногда и знакомство приятное сведешь: придет духовное лицо, либо купец, либо
офицер; заведут речь о торговле, что ли, или о преставлении света... и не
вышел бы! а всего по шести гривен с человека! Не знают, где вечер
провести!
Но Александр поехал. Он со вздохом вытащил давно ненадеванный,
прошлогодний фрак, натянул белые перчатки.
- Перчатки пять рублев, итого двадцать? - считал Костяков,
присутствовавший при туалете Адуева. - Двадцать рублев, так вот, в один
вечер кинули! Послушать: эко диво!
Александр отвык одеваться порядочно. Утром он ходил на службу в
покойном вицмундире, вечером в старом сюртуке или в пальто. Ему было неловко
во фраке. Там теснило, тут чего-то недоставало; шее было слишком жарко в
атласном платке.
Тетка встретила его приветливо, с чувством благодарности за то, что он
решился для нее покинуть свое затворничество, но ни слова о его образе жизни
и занятиях.
Отыскав в зале место для Лизаветы Александровны, Адуев прислонился к
колонне, под сенью какого-то плечистого меломана, и начал скучать. Он
тихонько зевнул в руку, но не успел закрыть рта, как раздались оглушительные
рукоплескания, приветствовавшие артиста. Александр и не взглянул на него.
Заиграли интродукцию. Через несколько минут оркестр стал стихать. К
последним его звукам прицепились чуть слышно другие, сначала резвые,
игривые, как будто напоминавшие игры детства: слышались точно детские
голоса, шумные, веселые; потом звуки стали плавнее и мужественнее; они,
казалось, выражали юношескую беспечность, отвагу, избыток жизни и сил. Потом
полились медленнее, тише, как будто передавали нежное излияние любви,
задушевный разговор, и, ослабевая, мало-помалу, слились в страстный шопот и
незаметно смолкли...
Никто не смел пошевелиться. Масса людей замерла в безмолвии. Наконец
вырвалось у всех единодушное ах! и шопотом пронеслось по зале. Толпа было
зашевелилась, но вдруг звуки снова проснулись, полились crescendo
[Усиливаясь - итал.], потоком, потом раздробились на тысячу каскадов и
запрыгали, тесня и подавляя друг друга. Они гремели, будто упреками
ревности, кипели бешенством страсти; ухо не успевало ловить их - и вдруг
прервались, как точно у инструмента не стало более ни сил, ни голоса. Из-под
смычка стал вырываться то глухой, отрывистый стон, то слышались плачущие,
умоляющие звуки, и все окончилось болезненным, продолжительным вздохом.
Сердце надрывалось: звуки как будто пели об обманутой любви и безнадежной
тоске. Все страдания, вся скорбь души человеческой слышались в них.
Александр трепетал. Он поднял голову и поглядел сквозь слезы через
плечо соседа. Худощавый немец, согнувшись над своим инструментом, стоял
перед толпой и могущественно повелевал ею. Он кончил и равнодушно отер
платком руки и лоб. В зале раздался рев и страшные рукоплескания. И вдруг
этот артист согнулся в свой черед перед толпой и начал униженно кланяться и
благодарить.
"И он поклоняется ей, - думал Александр, глядя с робостью на эту
тысячеглавую гидру, - он, стоящий так высоко перед ней!.."
Артист поднял смычок и - все мгновенно смолкло. Заколебавшаяся толпа
слилась опять в одно неподвижное тело. Потекли другие звуки, величавые,
торжественные; от этих звуков спина слушателя выпрямлялась, голова
поднималась, нос вздергивался выше: они пробуждали в сердце гордость,
рождали мечты о славе. Оркестр начал глухо вторить, как будто отдаленный гул
толпы, как народная молва...
Александр побледнел и поник головой. Эти звуки, как нарочно, внятно
рассказывали ему прошедшее, всю жизнь его, горькую и обманутую.
- Посмотри, какая мина у этого! - сказал кто-то, указывая на
Александра, - я не понимаю, как можно так обнаружиться: я Паганини слыхал,
да у меня и бровь не шевельнулась.
Александр проклинал и приглашение тетки, и артиста, а более всего
судьбу, что она не дает ему забыться.
"И к чему? с какой целью? - думал он, - чего она добивается от меня? к
чему напоминать мне мое бессилие, бесполезность прошедшего, которого не
воротишь?"
Проводив тетку до дому, он хотел было ехать к себе, но она удержала его
за руку.
- Неужели вы не зайдете? - спросила она с упреком.
- Нет.
- Отчего же?
- Теперь уже поздно; когда-нибудь в другой раз,
- И это вы мне отказываете?
- Вам более, нежели кому-нибудь.
- Почему же?
- Долго говорить. Прощайте,
- Полчаса, Александр, слышите? не более. Если откажете, значит вы
никогда ни на волос не имели ко мне дружбы.
Она просила с таким чувством, так убедительно, что у Александра не
стало духу отказаться, и он пошел за ней, склонив голову. Петр Иваныч был у
себя в кабинете.
- Неужели я заслужила от вас одно пренебрежение, Александр? - спросила
Лизавета Александровна, усадив его у камина.
- Вы ошибаетесь: это не пренебрежение, - отвечал он.
- Что же это значит? как это назвать: сколько раз я писала к вам, звала
к себе, вы не шля, наконец перестали отвечать на записки.
- Это не пренебрежение...
- Что же?
- Так! - сказал Александр и вздохнул. - Прощайте, ma tante.
- Постойте! что я вам сделала? что с вами, Александр? Отчего вы такие?
отчего -равнодушны ко всему, никуда не ходите, живете в обществе не по вас?
- Да так, ma tante; этот образ жизни мне нравится; так покойно жить,
хорошо; это по мне...
- По вас? вы находите пищу для ума и сердца в такой жизни, с такими
людьми? Александр кивнул головой.
- Вы притворяетесь, Александр; вы чем-нибудь сильно огорчены, и
молчите. Прежде, бывало, вы находили, кому поверить ваше горе; вы знали, что
всегда найдете утешение или по крайней мере сочувствие; а теперь разве у вас
никого уж нет?
- Никого!..
- Вы никому не верите?
- Никому.
- Разве вы не вспоминаете иногда о вашей матушке... о ее любви к вам...
ласках?.. Неужели вам не приходило в голову, что, может быть, кто-нибудь и
здесь любит вас, если не так, как она, то по крайней мере как сестра или,
еще больше, как друг?
- Прощайте, ma tante! - сказал он.
- Прощайте, Александр: я вас не удерживаю более, - отвечала тетка. У
ней навернулись слезы.
Александр взял было шляпу, но потом положил и поглядел на Лизавету
Александровну.
- Нет, не могу бежать от вас: недостает сил! - сказал он, - что вы
Делаете со мной?
- Будьте опять прежним Александром, хоть на одну минуту. Расскажите,
поверьте мне все...
- Да, я не могу молчать перед вами: вам выскажу все, что у меня на
душе, - сказал он.
Вы спрашиваете, отчего я прячусь от людей, отчего я ко всему
равнодушен, отчего не вижусь даже с вами?., отчего? Знайте же, что жизнь
давно опротивела мне, и я избрал себе такой быт, где она меньше заметна. Я
ничего не хочу, не ищу, кроме покоя, сна души. Я изведал всю пустоту и всю
ничтожность жизни - и глубоко презираю ее. Кто жил и мыслил, тот не может в
душе не презирать людей*. Деятельность, хлопоты, заботы, развлечение - все
надоело мне. Я ничего не хочу добиваться и искать; у меня нет цели, потому
что к чему повлечешься, достигнешь - и увидишь, что все призрак. Радости для
меня миновались; я к ним охладел. В образованном мире, с людьми, я сильнее
чувствую невыгоды жизни, а у себя, один, вдалеке от толпы, я одеревенел:
случись что хочет в этом сне - я не замечаю ни людей, ни себя. Я ничего не
делаю и не вижу ни чужих, ни своих поступков - и покоен... мне все равно:
счастья не может быть, а несчастье не проймет меня...
{Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей - из
"Евгения Онегина" А. С. Пушкина (гл. 1, строфа XLVI).}
- Это ужасно! Александр, - сказала тетка, - в эти лета такое охлаждение
ко всему...
- Чему вы удивляетесь, ma tante? Отделитесь на минуту от тесного
горизонта, в котором вы заключены, посмотрите на жизнь, на мир: что это
такое?.. Что вчера велико, сегодня ничтожно; чего хотел вчера, не хочешь
сегодня; вчерашний друг - сегодня враг. Стоит ли хлопотать из чего-нибудь,
любить, привязываться, ссориться, мириться - словом, жить? не лучше ли спать
и умом, и сердцем? Я и сплю, оттого и не хожу никуда, и к вам особенно... Я
уснул было совсем, а вы будите и ум, и сердце, и толкаете их опять в омут.
Если хотите видеть меня веселым, здоровым, может быть живым, даже, пожалуй,
по понятиям дядюшки, счастливым, - оставьте меня там, где я теперь. Дайте
успокоиться этим волнениям; пусть мечты улягутся, пусть ум оцепенеет совсем,
сердце окаменеет, глаза отвыкнут от слез, губы от улыбки - и тогда, через
год, через два, я приду к вам совсем готовый на всякое испытание; тогда не
пробудите, как ни старайтесь, а теперь...
Он сделал отчаянный жест.
- Смотрите, Александр, - живо перебила тетка, - вы в одну минуту
изменились; у вас слезы на глазах; вы еще все те же; не притворяйтесь же, не
удерживайте чувства, дайте ему волю...
- Зачем? я не буду лучше от этого? я буду только сильнее мучиться.
Нынешний вечер уничтожил меня в собственных глазах. Я ясно понял, что не
имею права никого винить в своей тоске. Я сам погубил свою жизнь. Я мечтал о
славе, бог знает с чего, и пренебрег своим делом; я испортил свое скромное
назначение и теперь не поправлю прошлого: поздно! Я бежал толпы, презирал
ее, - а этот немец, с своей глубокой, сильной душой, с поэтической натурой,
не отрекается от мира и не бежит от толпы: он гордится ее рукоплесканиями.
Он понимает, что он едва заметное кольцо в бесконечной цепи человечества; он
тоже все знает, что я: ему знакомы страдания. Слышали, как он рассказал в
звуках всю жизнь: и радости, и горечь ее, и счастье, и скорбь души? она
понятна ему. Как стал я сегодня вдруг мелок, ничтожен в собственных глазах,
с своей тоской, страданиями!.. Он пробудил во мне горькое сознание, что я
горд - и бессилен... Ах, зачем вы вызвали меня? Прощайте, пустите меня.
- Чем же я виновата, Александр? неужели я могла пробудить в вас горькое
чувство - я?..
- Вот то-то и беда! ваше ангельское, доброе лицо, ma tante, кроткие
речи, дружеское пожатие руки - все это смущает и трогает меня: мне хочется
плакать, хочется опять жить, томиться... а зачем?
- Как зачем? Останьтесь всегда с нами; и если вы считаете меня хоть
немного достойною вашей дружбы, стало быть, вы найдете утешение и в другой;
не одна я такая... вас оценят.
- Да! вы думаете, это всегда будет утешать меня? вы думаете, я поверю
этому минутному умилению? Вы, точно, женщина в благороднейшем смысле слова;
вы созданы на радость, на счастье мужчины; да можно ли надеяться на это
счастье? можно ли поручиться, что оно прочно, что сегодня, завтра судьба не
обернет вверх дном этой счастливой жизни, - вот вопрос! Можно ли верить
чему-нибудь и кому-нибудь, даже себе? Не лучше ли жить без всяких надежд и
волнений, не ожидать ничего, не искать радостей и, стало быть, не оплакивать
потерь?..
- От судьбы вы нигде не уйдете, Александр: и там, где вы теперь, она
все будет преследовать вас...
- Да, правда; только там судьбе не над чем забавляться, больше
забавляюсь я над нею: смотришь, то рыба сорвется с удочки, когда уж протянул
к ней руку, то дождь пойдет, когда собрался за город, или погода хороша, да
самому не хочется... ну, и смешно...
У Лизаветы Александровны недоставало более возражений.
- Вы женитесь... будете любить...- сказала она нерешительно.
- Женюсь! вот еще! Неужели вы думаете, что я вверю свое счастье
женщине, если б даже и полюбил ее, чего тоже быть не может? или неужели вы
думаете, что я взялся бы сделать женщину счастливой? Нет, я знаю, что мы
обманем друг друга и оба обманемся. Дядюшка Петр Иваныч и опыт научили
меня...
- Петр Иваныч! да, он много виноват! - сказала Лизавета Александровна
со вздохом, - но вы имели право не слушать его... и были бы счастливы в
супружестве...
- Да, в деревне, конечно; а теперь... Нет, ma tante, супружество не для
меня. Я теперь не могу притвориться, когда разлюблю и перестану быть
счастлив; не могу также не увидеть, когда жена притворится; будем оба
хитрить, как хитрите... например, вы и дядюшка...
- Мы? - с изумлением и с испугом спросила Лизавета Александровна.
- Да, вы! Скажите-ка, так ли вы счастливы, как мечтали некогда?
- Не так, как мечтала... но счастлива иначе, нежели мечтала, разумнее,
может быть, больше - не все ли это равно?.. - с замешательством отвечала
Лизавета Александровна, - и вы тоже...
- Разумнее! Ах, ma tante, не вы бы говорили: так дядюшкой и отзывается!
Знаю я это счастье по его методе: разумнее - так, но больше ли? ведь у него
все счастье, несчастья нет. Бог с ним! Нет! моя жизнь исчерпана; я устал,
утомился жить...
Оба замолчали. Александр поглядывал на шляпу; тетка придумывала, чем бы
еще остановить его.
- А талант! - вдруг сказала она с живостью.
- Э! ma tante! охота вам смеяться надо мной! Вы забыли русскую
пословицу: лежачего не бьют. У меня таланта нет, решительно нет. У меня есть
чувство, была горячая голова; мечты я принял за творчество и творил. Недавно
еще я нашел кое-что из старых грехов, прочел - и самому смешно стало.
Дядюшка прав, что принудил меня сжечь все, что было. Ах, если б я мог
воротить прошедшее! Не так я распорядился им.
- Не разочаровывайтесь до конца! - сказала она, - всякому из нас послан
тяжкий крест...
- Кому это крест? - спросил Петр Иваныч, входя в комнату. - Здравствуй,
Александр! тебе, что ли?
Петр Иваныч сгорбился и шел, едва передвигая ноги.
- Только не такой, как ты думаешь, - сказала Лизавета Александровна, -
я говорю о тяжком кресте, который несет Александр...
- Что он там еще несет? - спросил Петр Иваныч, опускаясь с величайшею
осторожностью в кресла. - Ох! какая боль! что это за наказание!
Лизавета Александровна помогла ему сесть, подложила под спину подушку,
под ноги подвинула скамеечку.
- Что с вами, дядюшка? - спросил Александр.
- Видишь: тяжкий крест несу! Ох, поясница! Вот крест, так крест:
дослужился-таки до него! Ох, боже мой!..
- Вольно же тебе так много сидеть: ты знаешь здешний климат, - сказала
Лизавета Александровна, - доктор велел больше ходить, так нет: утро пишет, а
вечером в карты играет.
- Что ж я стану, разиня рот, по улицам ходить да время терять?
- Вот и наказан.
- Этого здесь не минуешь, если хочешь заниматься делом. У кого не болит
поясница? Это почти вроде знака отличия у всякого делового человека... ох!
не разогнешь спины. Ну, что ты, Александр, делаешь?
- Все то же, что прежде.
- А! ну так у тебя поясница не заболит. Это удивительно, право!
- Что ж ты удивляешься: не ты ли сам отчасти виноват, что он стал
такой... - сказала Лизавета Александровна.
- Я? вот это мне нравится! я приучил его ничего не делать!
- Точно, дядюшка, вам нечему удивляться, - сказал Александр, - вы много
помогли обстоятельствам сделать из меня то, что я теперь; но я вас не виню.
Я сам виноват, что не умел или, лучше сказать, не мог воспользоваться вашими
уроками как следует, потому что не был приготовлен к ним. Вы, может быть,
отчасти виноваты тем, что поняли мою натуру с первого раза и, несмотря на
то, хотели переработать ее; вы, как человек опытный, должны были видеть, что
это невозможно... вы возбудили во мне борьбу двух различных взглядов на
жизнь и не могли примирить их: что ж вышло? Все превратилось во мне в
сомнение, в какой-то хаос.
- Ох, поясница! - стонал Петр Иваныч. - Хаос! ну, вот из хаоса я и
хотел сделать что-нибудь.
- Да! а что сделали? представили мне жизнь в самой безобразной наготе,
и в какие лета? когда я должен был понимать ее только с светлой стороны.
- То есть я старался представить тебе жизнь, как она есть, чтоб ты не
забирал себе в голову, чего нет. Я помню, каким ты молодцом приехал из
деревни: надо ж было предостеречь тебя, что здесь таким быть нельзя. Я
предостерег тебя, может быть, от многих ошибок и глупостей: если б не я, ты
бы их еще не столько наделал!
- Может быть. Но вы только выпустили одно из виду, дядюшка: счастье. Вы
забыли, что человек счастлив заблуждениями, мечтами и надеждами;
действительность не счастливит...
- Какую ты дичь несешь! Это мнение привез ты прямо с азиатской границы:
в Европе давно перестали верить этому. Мечты, игрушки, обман - все это
годится для женщин и детей, а мужчине надо знать дело, как оно есть.
По-твоему, это хуже, нежели обманываться?
- Да, дядюшка, что ни говорите, а счастье соткано из иллюзий, надежд,
доверчивости к людям, уверенности в самом себе, потом из любви, дружбы... А
вы твердили мне, что любовь - вздор, пустое чувство, что легко, и далее
лучше, прожить без него; что любить страстно - не великое достоинство, что
этим не перещеголяешь животное...
- Да ты вспомни, как ты хотел любить: сочинял плохие стихи, говорил
диким языком, так что до смерти надоел этой, твоей... Груне, что ли! Этим ли
привязывают женщину?
- Чем же? - сухо спросила Лизавета Александровна мужа.
- Ох, как колет поясницу! - простонал Петр Иваныч.
- Потом вы твердили, - продолжал Александр, - что привязанности
глубокой, симпатической нет, а есть одна привычка...
Лизавета Александровна молча и глубоко посмотрела на мужа.
- То есть я, вот видишь ли, я говорил тебе для того... чтоб... ты...
того... ой, ой, поясница!
- И вы говорили это, - продолжал Александр, - двадцатилетнему мальчику,
для которого любовь - все, которого деятельность, цель - все вертится около
этого чувства: им он может спастись или погибнуть.
- Точно двести лет назад родился! - бормотал Петр Иваныч, - жить бы
тебе при царе Горохе.
- Вы растолковали мне, - говорил Александр, - теорию любви, обманов,
измен, охлаждений... зачем? я знал все это прежде, нежели начал любить; а
любя, я уж анализировал любовь, как ученик анатомирует тело под руководством
профессора и, вместо красоты форм, видит только мускулы, нервы...
- Однако, я помню, это не помешало тебе сходить с ума по этой... как
ее?.. Дашеньке, что ли?
- Да; но вы не дали мне обмануться: я бы видел в измене Наденьки
несчастную случайность и ожидал бы до тех пор, когда уж не нужно было бы
любви, а вы сейчас подоспели с теорией и показали мне, что это общий
порядок, - и я, в двадцать пять лет, потерял доверенность к счастью и к
жизни и состарелся душой. Дружбу вы отвергали, называли и ее привычкой;
называли себя, и то, вероятно, шутя, лучшим моим другом, потому разве, что
успели доказать, что дружбы нет.
Петр Иваныч слушал и поглаживал одной рукой спину. Он возражал
небрежно, как человек, который, казалось, одним словом мог уничтожить все
взводимые на него обвинения.
- И дружбу хорошо ты понимал, - сказал он, - тебе хотелось от друга
такой же комедии, какую разыграли, говорят, в древности вон эти два
дурака... как их? что один еще остался в залоге, пока друг его съездил
повидаться... Что, если б все-то так делали, ведь просто весь мир был бы дом
сумасшедших!
- Я любил людей, - продолжал Александр, - верил в их достоинства, видел
в них братьев, простер было к ним горячие объятия...
- Да, очень нужно! Помню твои объятия, - перебил Петр Иваныч, - ты мне
ими тогда порядочно надоел.
- А вы показали мне, чего они стоят. Вместо того, чтоб руководствовать
мое сердце в привязанностях, вы научили меня не чувствовать, а разбирать,
рассматривать и остерегаться людей; я рассмотрел их - и разлюбил!
- Кто ж тебя знал! Видишь, ведь ты какой прыткий: я думал, что ты от
этого будешь только снисходительнее к ним. Я вот знаю их, да не
возненавидел...
- Что ж, ты любишь людей? - спросила Лизавета Александровна.
- Привык... к ним.
- Привык! - повторила она монотонно.
- И он бы привык, - сказал Петр Иваныч, - да он уж прежде был сильно
испорчен в деревне теткой да желтыми цветами, оттого так туго и развивается.
- Потом я верил в самого себя, - начал опять Александр, - вы показали
мне, что я хуже других, - я возненавидел и себя.
- Если б ты рассматривал дело похладнокровнее, так увидел бы, что ты не
хуже других и не лучше, чего я и хотел от тебя: тогда не возненавидел бы ни
других, ни себя, а только равнодушнее сносил бы людские глупости и был бы
повнимательнее к своим. Я вот знаю цену себе, вижу, что нехорош, а
признаюсь, очень люблю себя.
- А! тут любишь, а не привык! - холодно заметила Лизавета
Александровна.
- Ох, поясница! - заохал Петр Иваныч.
- Наконец вы, одним ударом, без предостережения, без жалости, разрушили
лучшую мечту мою: я думал, что во мне есть искра поэтического дарования; вы
жестоко доказали мне, что я не создан жрецом изящного; вы с болью вырвали у
меня эту занозу из сердца и предложили мне труд, который был мне противен.
Без вас я писал бы...
- И был бы известен публике, как бездарный писатель, - перебил Петр
Иваныч.
- Что мне до публики? Я хлопотал о себе, я приписывал бы свои неудачи
злости, зависти, недоброжелательству и мало-помалу свыкся бы с мыслью, что
писать не нужно, и сам бы принялся за другое. Чему же вы удивляетесь, что я,
узнавши все, упал духом?..
- Ну, что скажешь? - спросила Лизавета Александровна.
- Не хочется и говорить-то: как отвечать на такой вздор? Я виноват, что
ты, едучи сюда, воображал, что здесь все цветы желтые, любовь да дружба; что
люди только и делают, что одни пишут стихи, другие слушают да изредка, так,
для разнообразия, примутся за прозу?..
Я доказывал тебе, что человеку, вообще везде, а здесь в особенности,
надо работать, и много работать, даже до боли в пояснице... цветов желтых
нет, есть чины, деньги: это гораздо лучше! Вот что я хотел доказать тебе! я
не отчаивался, что ты поймешь наконец, что такое жизнь, особенно как ее
теперь понимают. Ты и понял, да как увидел, что в ней мало цветов и стихов,
и вообразил, что жизнь - большая ошибка, что ты видишь это и оттого имеешь
право скучать; другие не замечают и оттого живут припеваючи. Ну, чем ты
недоволен? чего тебе недостает? Другой, на твоем месте, благословил бы
судьбу. Ни нужда, ни болезнь, никакое реальное горе не дотрогивалось до
тебя. Чего у тебя нет? Любви, что ли? Мало еще тебе: любил ты два раза и был
любим. Тебе изменили, ты поквитался. Мы решили, что друзья у тебя есть,
какие у другого редко бывают: не фальшивые; в воду за тебя, правда, не
бросятся и на костер не полезут, обниматься тоже не охотники; да ведь это до
крайности глупо; пойми наконец! но зато совет, помощь, даже деньги - всегда
найдешь... Это ли еще не друзья? Со временем ты женишься; карьера перед
тобой: займись только; а вместе с ней и фортуна. Делай все, как другие, - и
судьба не обойдет тебя: найдешь свое. Смешно воображать себя особенным,
великим человеком, когда ты не создан таким! Ну, о чем же ты горюешь?
- Я вас не виню, дядюшка, напротив, я умею ценить ваши намерения и от
души благодарю за них. Что делать, что они не удались? Не вините же и меня.
Мы не поняли друг друга - вот в чем наша беда! Что может нравиться и
годиться вам, другому, третьему - не нравится мне...
- Нравится мне, другому, третьему!.. не то говоришь, милый! разве я
один так думаю и действую, как учил думать и действовать тебя?.. Посмотри
кругом: рассмотри массу - толпу, как ты называешь ее - не ту, что в деревне
живет: туда это долго не дойдет, а современную, образованную, мыслящую и
действующую: чего она хочет и к чему стремится? как мыслит? и увидишь, что
именно так, как я учил тебя. Чего я требовал от тебя - не я все это выдумал.
- Кто же? - спросила Лизавета Александровна.
- Век.
- Так непременно и надо следовать всему, что выдумает твой век? -
спросила она, - так все и свято, все и правда?
- Все и свято! - сказал Петр Иваныч.
- Как! правда, что надо больше рассуждать, нежели чувствовать? Не
давать воли сердцу, удерживаться от порывов чувства? не предаваться и не
верить искреннему излиянию?
- Да, - сказал Петр Иваныч.
- Действовать везде по методе, меньше доверять людям, считать все
ненадежным и жить одному про себя?
- Да.
- И это свято, что любовь не главное в жизни, что надо больше любить
свое дело, нежели любимого человека, не надеяться ни на чью преданность,
верить, что любовь должна кончаться охлаждением, изменой или привычкой? что
дружба привычка? Это все правда?
- Это была всегда правда, - отвечал Петр Иваныч, - только прежде не
хотели верить ей, а нынче это сделалось общеизвестной истиной.
- Свято и это, что все надо рассматривать, все рассчитывать и
обдумывать, не позволять себе забыться, помечтать, увлечься хоть и обманом,
лишь бы быть оттого счастливым?..
- Свято, потому что разумно, - сказал Петр Иваныч.
- Правда и это, что умом надобно действовать и с близкими сердцу...
например, с женой?..
- У меня еще никогда так не болела поясница... ох! - сказал Петр
Иваныч, корчась на стуле.
- А! поясница! Хорош век! нечего сказать.
- Очень хорош, милая; так, из капризов, ничего не делается; везде
разум, причина, опыт, постепенность и, следовательно, успех; все стремятся к
совершенствованию и добру.
- В ваших словах, дядюшка, может быть, есть и правда, - сказал
Александр, - но она не утешает меня. Я по вашей теории знаю все, смотрю на
вещи вашими глазами; я воспитанник вашей школы, а между тем мне скучно жить,
тяжело, невыносимо... Отчего же это?
- А от непривычки к новому порядку. Не один ты такой: еще есть
отсталые; это все страдальцы. Они точно жалки; но что ж делать? Нельзя же
для горсти людей оставаться назади целой массе. На все, в чем ты меня сейчас
обвинил, - сказал Петр Иваныч, подумав, - у меня есть одно и главное
оправдание: помнишь ли, когда ты явился сюда, я, после пятиминутного
разговора с тобой, советовал тебе ехать назад? Ты не послушал. За что ж
теперь нападаешь на меня? Я предсказал тебе, что ты не привыкнешь к
настоящему порядку вещей, а ты понадеялся на мое руководство, просил
советов... говорил высоким слогом о современных успехах ума, о стремлениях
человечества... о практическом направлении века - ну, вот тебе! Нельзя же
мне было нянчиться с тобой с утра до вечера: что мне за надобность? Я не мог
ни закрывать тебе рта платком на ночь от мух, ни крестить тебя. Я говорил
тебе дело, потому что ты просил меня об этом; а что из этого вышло, то уж до
меня не касается. Ты не ребенок и не глуп: можешь рассудить и сам... Тут чем
бы свое дело делать, ты - то стонешь от измены девчонки, то плачешь в
разлуке с другом, то страдаешь от душевной пустоты, то от полноты ощущений;
ну, что это за жизнь? Ведь это пытка! Посмотри-ка на нынешнюю молодежь: что
за молодцы! Как все кипит умственною деятельностью, энергией, как ловко и
легко управляются они со всем этим вздором, что на вашем старом языке
называется треволнениями, страданиями... и чорт знает что еще!
- Как ты легко рассуждаешь! - сказала Лизавета Александровна, - и тебе
не жаль Александра?
- Нет. Вот если б у него болела поясница, так я бы пожалел: это не
вымысел, не мечта, не поэзия, а реальное горе.. Ох!
- Научите же меня, дядюшка, по крайней мере, что мне делать теперь? Как
вы вашим умом разрешите эту задачу?
- Что делать? Да... ехать в деревню.
- В деревню! - повторила Лизавета Александровна, - в уме ли ты, Петр
Иваныч? Что он там станет делать?
- В деревню! - повторил Александр, и оба глядели на Петра Иваныча.
- Да, в деревню: там ты увидишься с матерью, утешишь ее. Ты же ищешь
покойной жизни: здесь вон тебя все волнует; а где покойнее, как не там, на
озере, с теткой... Право, поезжай! А кто знает? может быть, ты и того... Ох!
Он схватился за спину.
Недели через две Александр вышел в отставку и пришел проститься с дядей
и теткой. Тетка и Александр были грустны и молчаливы. У Лизаветы
Александровны висели слезы на глазах. Петр Иваныч говорил один.
- Ни карьеры, ни фортуны! - говорил он, качая головою, - стоило
приезжать! осрамил род Адуевых!
- Да полно, Петр Иваныч, - сказала Лизавета Александровна, - ты надоел
с своей карьерой.
- Как же, милая, в восемь лет ничего не сделать!
- Прощайте, дядюшка, - сказал Александр. - Благодарю вас за все, за
все...
- Не за что! Прощай, Александр! Не надо ли денег на дорогу?
- Нет, благодарю: мне станет.
- Что это, никогда не возьмет! это, наконец, бесит меня. Ну, с богом, с
богом.
- И тебе не жаль расстаться с ним? - промолвила Лизавета Александровна.
- M-м! - промычал Петр Иваныч, - я... привык к нему. Помни же,
Александр, что у тебя есть дядя и друг - слышишь? и если понадобятся служба,
занятия и презренный металл, смело обратись ко мне: всегда найдешь и то, и
другое, и третье.
- А если понадобится участие, - сказала Лизавета Александровна, -
утешение в горе, теплая, надежная дружба...
- И искренние излияния, - прибавил Петр Иваныч.
- ...так вспомните, - продолжала Лизавета Александровна, - что у вас
есть тетка и друг.
- Ну, этого, милая, и в деревне не занимать стать: все есть: и цветы, и
любовь, и излияния, и даже тетка.
Александр был растроган; он не мог сказать ни слова. Прощаясь с дядей,
он простер было к нему объятия, хоть и не так живо, как восемь лет назад.
Петр Иваныч не обнял его, а взял только его за обе руки и пожал их крепче,
нежели восемь лет назад. Лизавета Александровна залилась слезами.
- Ух! гора с плеч, слава богу! - сказал Петр Иваныч, когда Александр
уехал, - как будто и пояснице легче стало!
- Что он тебе сделал? - промолвила сквозь слезы жена.
- Что? просто мученье: хуже, чем с фабричными: тех, если задурят, так
посечешь; а с ним что станешь делать?
Тетка проплакала целый день, и когда Петр Иваныч спросил обедать, ему
сказали, что стола не готовили, что барыня заперлась у себя в кабинете и не
приняла повара.
- А все Александр! - сказал Петр Иваныч. - Что это за мука с ним!
Он поворчал, поворчал и поехал обедать в английский клуб.
Дилижанс рано утром медленно тащился из города и увозил Александра
Федорыча и Евсея.
Александр, высунув голову из окна кареты, всячески старался настроить
себя на грустный тон и, наконец, мысленно разрешился монологом.
Проезжали мимо куаферов, дантистов, модисток, барских палат. "Прощай, -
говорил он, покачивая головой и хватаясь за свои жиденькие волосы, - прощай,
город поддельных волос, вставных зубов, ваточных подражаний природе, круглых
шляп, город учтивой спеси, искусственных чувств, безжизненной суматохи!
Прощай, великолепная гробница глубоких, сильных, нежных и теплых движений
души. Я здесь восемь лет стоял лицом к лицу с современною жизнью, но спиною
к природе, и она отвернулась от меня: я утратил жизненные силы и состарелся
в двадцать девять лет; а было время...
Прощай, прощай, город,
Где я страдал, где я любил,
Где сердце я похоронил.
{Где я страдал, где я любил - из "Евгения Онегина" А. С. Пушкина
(гл. 1, строфа L).}
К вам простираю объятия, широкие поля, к вам, благодатные веси и пажити
моей родины: примите меня в свое лоно, да оживу и воскресну душой!"
Тут он прочел стихотворение Пушкина: "Художник варвар кистью сонной" и
т. д., отер влажные глаза и спрятался в глубину кареты.
|
Просмотров: