II
Александр, возвратись домой от дяди, сел в кресло и задумался. Он
припомнил весь разговор с дядей и теткой и потребовал строгого отчета от
самого себя.
Как, в свои лета, позволив себе ненавидеть и презирать людей,
рассмотрев и обсудив их ничтожность, мелочность, слабости, перебрав всех и
каждого из своих знакомых, он забыл разобрать себя! Какая слепота! И дядя
дал ему урок, как школьнику, разобрал его по ниточке, да еще при женщине;
что бы ему самому оглянуться на себя! Как дядя должен выиграть в этот вечер
в глазах жены! Это бы, пожалуй, ничего, оно так и должно быть; но ведь он
выиграл на его счет. Дядя имеет над ним неоспоримый верх, всюду и во всем.
"Где же, - думал он, - после этого преимущество молодости, свежести,
пылкости ума и чувств, когда человек, с некоторою только опытностью, но с
черствым сердцем, без энергии, уничтожает его на каждом шагу, так,
мимоходом, небрежно? Когда же спор будет равен и когда, наконец, перевес
будет на его стороне? А на его стороне, кажется, и талант, и избыток
душевных сил... а дядя является исполином в сравнении с ним. С какою
уверенностью он спорит, как легко устраняет всякое противоречие и достигает
цели, шутя, с зевотой, насмехаясь над чувством, над сердечными излияниями
дружбы и любви, словом, над всем, в чем пожилые люди привыкли завидовать
молодым".
Перебирая все это в уме, Александр покраснел от стыда. Он дал себе
слово строго смотреть за собой и при первом случае уничтожить дядю: доказать
ему, что никакая опытность не заменит того, что вложено свыше; что как он,
Петр Иваныч, там себе ни проповедуй, а с этой минуты не сбудется ни одно из
его холодных, методических предсказаний. Александр сам найдет свой путь и
пойдет по нем не робкими, а твердыми и ровными шагами. Он теперь не то, что
был три года назад. Он проник взглядом в тайники сердца, рассмотрел игру
страстей, добыл себе тайну жизни, конечно не без мучений, но зато закалил
себя против них навсегда. Будущее ему ясно, он восстал, окрылился, - он не
ребенок, а муж, - смело вперед! Дядя увидит и в свою очередь разыграет
впоследствии перед ним, опытным мастером, роль жалкого ученика; он узнает, к
удивлению своему, что есть иная жизнь, иные отличия, иное счастье, кроме
жалкой карьеры, которую он себе избрал и которую навязывает и ему, может
быть, из зависти. Еще, еще одно благородное усилие - и борьба кончена!
Александр ожил. Он опять стал творить особый мир, несколько помудрее
первого. Тетка поддерживала в нем это расположение, но тайком, когда Петр
Иваныч спал или уезжал на завод и в английский клуб.
Она расспрашивала Александра о занятиях. А уж как это нравилось ему! Он
рассказывал ей план своих сочинений и иногда, в виде совета, требовал
одобрения.
Она часто спорила с ним, но еще чаше соглашалась.
Александр привязался к труду, как привязываются к последней надежде.
"За этим, - говорил он тетке, - ведь уж нет ничего: там голая степь, без
воды, без зелени, мрак, пустыня; - что тогда будет жизнь? хоть в гроб
ложись!" И он работал неутомимо.
Иногда угасшая любовь придет на память, он взволнуется - и за перо: и
напишет трогательную элегию. В другой раз желчь хлынет к сердцу и поднимет
со дна недавно бушевавшую там ненависть и презрение к людям - смотришь - и
родится несколько энергических стихов. В то же время он обдумывал и писал
повесть. Он потратил на нее много размышления, чувства, материального труда
и около полугода времени. Вот, наконец, повесть готова, пересмотрена и
переписана набело. Тетка была в восхищении.
В этой повести действие происходило уже не в Америке, а где-то в
тамбовской деревне. Действующие лица были обыкновенные люди: клеветники,
лжецы и всякого рода изверги - во фраках, изменницы в корсетах и в шляпках.
Все было прилично, на своих местах.
- Я думаю, ma tante, это можно показать дядюшке?
- Да, да, конечно, - отвечала она, - а впрочем... не лучше ли отдать
напечатать так, без него? Он всегда против этого: скажет что-нибудь... Вы
знаете, это кажется ему ребячеством.
- Нет, лучше показать! - отвечал Александр. - Я после вашего суда и
собственного сознания не боюсь никого, а между тем пусть он увидит...
Показали. Петр Иваныч, увидя тетрадь, немного нахмурился и покачал
головой.
- Что это, вы вдвоем сочинили? - спросил он, - что-то много. Да как
мелко писано: охота же писать!
- Ты погоди качать головой, - отвечала жена, - а прежде выслушай. -
Прочтите нам, Александр. Только ты выслушай внимательно, не дремли и скажи
потом своп приговор. Недостатки везде можно найти, если захочешь искать их.
А ты будь снисходителен.
- Нет, зачем? будьте только справедливы, - прибавил Александр.
- Нечего делать; я выслушаю, - сказал Петр Иваныч со вздохом, - только
с условием, во-первых, не после обеда вскоре читать, а то я за себя не
ручаюсь, что не засну. Этого, Александр, на свой счет не принимай; что бы ни
читали после обеда, а меня всегда клонит сон; а во-вторых, если это
что-нибудь дельное, то я скажу свое мнение, а нет - я буду только молчать, а
вы там как себе хотите.
Стали читать. Петр Иваныч ни разу не вздремнул, слушал, не сводя глаз с
Александра, даже редко мигал, а два раза так одобрительно кивнул головой.
- Видишь! - сказала жена вполголоса. - Я тебе говорила.
Он и ей кивнул.
Читали два вечера сряду. В первый вечер, после чтения, Петр Иваныч
рассказал, к удивлению жены, все, что будет дальше.
- Ты почему знаешь? - спросила она.
- Мудрено! Идея уж не новая, - тысячу раз писали об этом. Дальше и
читать бы не нужно, да посмотрим, как она развилась у него.
Когда, на другой вечер, Александр дочитывал последнюю страницу, Петр
Иваныч позвонил. Вошел человек.
- Приготовь одеться, - сказал он. - Извини, Александр, что перервал:
тороплюсь, - опоздаю в клуб к висту. Александр кончил. Петр Иваныч проворно
пошел вон.
- Ну, до свиданья! - сказал он жене и Александру. - Я уж не заеду сюда.
- Постой! постой! - закричала жена, - что ж ты ничего не скажешь о
повести?
- По уговору не следует! - отвечал он и хотел итти.
- Это упрямство! - сказала она. - О, он упрям - я его знаю! Вы не
смотрите на это, Александр.
"Это недоброжелательство! - подумал Александр. - Он меня хочет втоптать
в грязь, стащить в свою сферу. Все-таки он умный чиновник, заводчик - и
больше ничего, а я поэт..."
- Это из рук вон, Петр Иваныч! - начала жена чуть не со слезами. - Ты
хоть что-нибудь скажи. Я видала, что ты в знак одобрения качал головой,
стало быть, тебе понравилось. Только по упрямству не хочешь сознаться. Как
сознаться, что нам нравится повесть! Мы слишком умны для этого. Признайся,
что хорошо.
- Я качал головой потому, что и из этой повести видно, что Александр
умен, но он неумно сделал, что написал ее.
- Однакож, дядюшка, суд такого рода...
- Послушай: ведь ты мне не веришь, нечего и спорить; изберем лучше
посредника. Я даже вот что сделаю, чтоб кончить это между нами однажды
навсегда: я назовусь автором этой повести и отошлю ее к моему приятелю,
сотруднику журнала: посмотрим, что он скажет. Ты его знаешь и, вероятно,
положишься на его суд. Он человек опытный.
- Хорошо, посмотрим.
Петр Иваныч сел к столу и наскоро написал несколько строк, потом
передал письмо Александру.
"Я, на старости лет, пустился в авторство, - писал он, - что делать:
хочется прославиться, взять и тут, - с ума сошел! Вот я и произвел
прилагаемую при сем повесть. Просмотрите ее, и если годится, то напечатайте
в вашем журнале, разумеется, за деньги: вы знаете, я даром работать не
люблю. Вы удивитесь и не поверите, но я позволяю вам даже подписать мою
фамилию, стало быть, не лгу".
Уверенный в благоприятном отзыве о повести, Александр покойно ожидал
ответа. Он даже радовался, что дядя упомянул в записке о деньгах.
"Очень, очень умно, - думал он, - Маменька жалуется, что хлеб дешев:
пожалуй, не скоро пришлет денег; а тут оно и кстати получить тысячи
полторы".
Прошло, однакоже, недели три, ответа все не было. Вот, наконец, однажды
утром к Петру Иванычу принесли большой пакет и письмо.
- А! назад прислали! - сказал он, лукаво взглянув на жену.
Он не распечатал записки и не показал жене, как она ни просила. В тот
же день вечером, перед тем, как ехать в клуб, он сам отправился к
племяннику.
Дверь была не заперта. Он вошел. Евсей храпел, растянувшись в передней
диагонально на полу. Светильня страшно нагорела и свесилась с подсвечника.
Он заглянул в другую комнату: темно.
"О провинция!" - проворчал Петр Иваныч.
Он растолкал Евсея, показал ему на дверь, на свечку и погрозил тростью.
В третьей комнате за столом сидел Александр, положив руки на стол, а на руки
голову, и тоже спал. Перед ним лежала бумага. Петр Иваныч взглянул - стихи.
Он взял бумагу и прочитал следующее:
Весны пора прекрасная минула,
Исчез навек волшебный миг любви,
Она в груди могильным сном уснула
И пламенем не пробежит в крови!
На алтаре ее осиротелом
Давно другой кумир воздвигнул я,
Молюсь ему... но...
{Весны пора прекрасная минула и т. д. - строки из романтического
стихотворения И. А. Гончарова "Романс", помещенного в рукописном
альманахе Майковых "Подснежник", 1835.}
- И сам уснул! Молись, милый, не ленись! - сказал вслух Петр Иваныч. -
Свои же стихи, да как уходили тебя! Зачем другого приговора? сам изрек себе.
- А! - сказал Александр, потягиваясь, - вы все еще против моих
сочинений! Скажите, дядюшка, откровенно, что заставляет вас так настойчиво
преследовать талант, когда нельзя не признать...
- Да зависть, Александр. Посуди сам: ты приобретешь славу, почет, может
быть, еще бессмертие, а я останусь темным человеком и принужден буду
довольствоваться названием полезного труженика. А ведь я тоже Адуев! воля
твоя, обидно! Что я такое? прожил век свой тихо, безвестно, исполнил только
свое дело и был еще горд и счастлив этим. Не жалкий ли удел? Когда умру, то
есть ничего не буду чувствовать и знать, струны вещие баянов* не станут
говорить обо мне, отдаленные века, потомство, мир не наполнятся моим именем,
не узнают, что жил на свете статский советник Петр Иваныч Адуев, и я не буду
утешаться этим в гробе, если я и гроб уцелеем как-нибудь до потомства. Какая
разница ты: когда, расширяся шумящими крылами, будешь летать под облаками,
мне придется утешаться только тем, что в массе человеческих трудов есть
капля и моего меда*, как говорит твой любимый автор.
{...струны вещие баянов - в третьей песне поэмы "Руслан и Людмила"
А. С. Пушкина: "И струны громкие Баянов..."
...расширяся шумящими крылами... летать под облаками... капля и
моего меда - в басне И. А. Крылова "Орел и Пчела":
"Когда, расширяся шумящими крылами.
Ношуся я под облаками.
........................................
Что в них и моего хоть капля меду есть".}
- Оставьте его, ради бога, в стороне; что он за любимый автор!
Издевается только над ближним.
- А! издевается! Не с тех ли пор ты разлюбил Крылова, как увидел у него
свой портрет? A propos! знаешь ли, что твоя будущая слава, твое бессмертие у
меня в кармане? но я желал бы лучше, чтоб там были твои деньги: это вернее.
- Какая слава?
- А ответ на мою записку.
- Ах! дайте, ради бога, скорее. Что он пишет?
- Я не читал; прочитай сам, да вслух.
- И вы могли утерпеть?
- Да мне-то что?
- Как что! Ведь я ваш родной племянник: как не полюбопытствовать? Какая
холодность! это эгоизм, дядюшка!
- Может быть: я не запираюсь. Впрочем, я знаю, что тут написано. На,
читай!
Александр начал читать громко, а Петр Иваныч постукивал палкой по
сапогам. В записке было вот что:
"Что это за мистификация, мой любезнейший Петр Иваныч? Вы пишете
повести! Да кто ж вам поверит? И вы думали обморочить меня, старого воробья!
А если б, чего боже сохрани, это была правда, если б вы оторвали на время
ваше перо от дорогих, в буквальном смысле, строк, из которых каждая,
конечно, не один червонец стоит, и перестав выводить почтенные итоги,
произвели бы лежащую передо мною повесть, то я и тогда сказал бы вам, что
хрупкие произведения вашего завода гораздо прочнее этого творения..."
У Александра голос вдруг упал.
"Но я отвергаю такое обидное подозрение на ваш счет", - продолжал он
робко и тихо.
- Не слышу, Александр, погромче! - сказал Петр Иваныч.
Александр продолжал тихим голосом:
"Принимая участие в авторе повести, вы, вероятно, хотите знать мое
мнение. Вот оно. Автор должен быть молодой человек. Он не глуп, но что-то не
путем сердит на весь мир. В каком озлобленном, ожесточенном духе пишет он!
Верно, разочарованный. О боже! когда переведется этот народ? Как жаль, что
от фальшивого взгляда на жизнь гибнет у нас много дарований в пустых,
бесплодных мечтах, в напрасных стремлениях к тому, к чему они не призваны".
Александр остановился и перевел дух. Петр Иваныч закурил сигару и
пустил кольцо дыму. Лицо его по обыкновению выражало совершенное
спокойствие. Александр продолжал читать глухим, едва слышным голосом:
"Самолюбие, мечтательность, преждевременное развитие сердечных
склонностей и неподвижность ума, с неизбежным последствием - ленью, - вот
причины этого зла. Наука, труд, практическое дело - вот что может отрезвить
нашу праздную и больную молодежь".
- Все дело можно бы в трех строках объяснить, - сказал Петр Иваныч,
поглядев на часы, - а он в приятельском письме написал целую диссертацию!
ну, не педант ли? Читать ли дальше, Александр? брось: скучно. Мне бы надо
тебе кое-что сказать...
- Нет, дядюшка, позвольте, уж я выпью чашу до дна: дочитаю.
- Ну, читай на здоровье.
"Это печальное направление душевных способностей, - читал Александр, -
обнаруживается в каждой строке присланной вами повести. Скажите ж вашему
protege [Подопечному - франц.], что писатель тогда только, во-первых,
напишет дельно, когда не будет находиться под влиянием личного увлечения и
пристрастия. Он должен обозревать покойным и светлым взглядом жизнь и людей
вообще, - иначе выразит только свое я, до которого никому нет дела. Этот
недостаток сильно преобладает в повести. Второе и главное условие - этого,
пожалуй, автору не говорите из сожаления к молодости и авторскому самолюбию,
самому беспокойному из всех самолюбий, - нужен талант, а его тут и следа
нет. Язык, впрочем, везде правилен и чист; автор даже обладает слогом..." -
насилу дочитал Александр.
- Вот давно бы так! - сказал Петр Иваныч, - а то бог знает что
наговорил! О прочем мы с тобой и без него рассудим.
У Александра опустились руки. Он молча, как человек, оглушенный
неожиданным ударом, глядел мутными глазами прямо в стену. Петр Иваныч взял у
него письмо и прочитал в P.S. следующее: "Если вам непременно хочется
поместить эту повесть в наш журнал - пожалуй, для вас, в летние месяцы,
когда мало читают, я помещу, но о вознаграждении и думать нельзя".
- Ну, что, Александр, как ты себя чувствуешь? - спросил Петр Иваныч.
- Покойнее, нежели можно было ожидать, - отвечал с усилием Александр, -
чувствую, как человек, обманутый во всем.
- Нет, как человек, который обманывал сам себя да хотел обмануть и
других...
Александр не слыхал этого возражения.
- Ужели и это мечта?., и это изменило?.. - шептал он. - Горькая утрата!
Что ж, не привыкать-стать обманываться! Но зачем же, я не понимаю, вложены
были в меня все эти неодолимые побуждения к творчеству?..
- Вот то-то! в тебя вложили побуждения, а самое творчество, видно, и
забыли вложить, - сказал Петр Иваныч, - я говорил!
Александр отвечал вздохом и задумался. Потом вдруг с живостью бросился
отворять все ящики, достал несколько тетрадей, листков, клочков и начал с
ожесточением бросать в камин.
- Вот это не забудь! - сказал Петр Иваныч, подвигая к нему листок с
начатыми стихами, лежавший на столе.
- И это туда же! - говорил Александр с отчаянием, бросая стихи в камин.
- Нет ли еще чего? Поищи-ка хорошенько, - спросил Петр Иваныч,
осматриваясь кругом, - уж за один бы раз делать умное дело. Вон, что там это
на шкафе за связка?
- Туда же! - говорил Александр, доставая ее, - это статьи о сельском
хозяйстве.
- Не жги, не жги этого! Отдай мне! - сказал Петр Иваныч, протягивая
руку, - это не пустяки.
Но Александр не слушал.
- Нет! - сказал он со злостью, - если погибло для меня благородное
творчество в сфере изящного, так я не хочу и труженичества: в этом судьба
меня не переломит!
И связка полетела в камин.
- Напрасно! - заметил Петр Иваныч и между тем сам палкой шарил в
корзине под столом, нет ли еще чего-нибудь бросить в огонь.
- А что же мы с повестью сделаем, Александр? Она у меня.
- Не нужно ли вам оклеить перегородки?
- Нет, теперь нет. Не послать ли за ней? Евсей! Опять заснул: смотри,
там мою шинель у тебя под носом украдут! Сходи скорее ко мне, спроси там у
Василья толстую тетрадь, что лежит в кабинете на бюро, и принеси сюда.
Александр сидел, опершись на руку, и смотрел в камин. Принесли тетрадь.
Александр поглядел на плод полугодовых трудов и задумался. Петр Иваныч
заметил это.
- Ну, кончай, Александр, - сказал он, - да поговорим о другом.
- И это туда же! - крикнул Александр, швырнув тетрадь в печь.
Оба стали смотреть, как она загорится, Петр Иваныч, по-видимому, с
удовольствием, Александр с грустью, почти со слезами. Вот верхний лист
зашевелился и поднялся, как будто невидимая рука перевертывала его; края его
загнулись, он почернел, потом скоробился и вдруг вспыхнул; за ним быстро
вспыхнул другой, третий, а там вдруг несколько поднялись и загорелись кучей,
но следующая под ними страница еще белелась и через две секунды тоже начала
чернеть по краям.
Александр, однакож, успел прочесть на ней: глава III-я. Он вспомнил,
что было в этой главе, и ему стало жаль ее. Он встал с кресел и схватил
щипцы, чтобы спасти остатки своего творения. "Может быть, еще..." - шептала
ему надежда.
- Постой, вот я лучше тростью, - сказал Петр Иваныч, - а то обожжешься
щипцами.
Он подвинул тетрадь в глубину камина, прямо на уголья. Александр
остановился в нерешимости. Тетрадь была толста и не вдруг поддалась действию
огня. Из-под нее сначала повалил густой дым; пламя изредка вырвется снизу,
лизнет ее по боку, оставит черное пятно и опять спрячется. Еще можно было
спасти. Александр уж протянул руку, но в ту ж секунду пламя озарило и
кресла, и лицо Петра Иваныча, и стол; вся тетрадь вспыхнула и через минуту
потухла, оставив по себе кучу черного пепла, по которому местами пробегали
огненные змейки. Александр бросил щипцы.
- Все кончено! - сказал он.
- Кончено! - повторил Петр Иваныч.
- Ух! - промолвил Александр, - я свободен!
- Уж это в другой раз я помогаю тебе очищать квартиру, - сказал Петр
Иваныч, - надеюсь, что на этот раз...
- Невозвратно, дядюшка.
- Аминь! - примолвил дядя, положив ему руки на плеча. - Ну, Александр,
советую тебе не медлить: сейчас же напиши к Ивану Иванычу, чтобы прислал
тебе работу в отделение сельского хозяйства. Ты, по горячим следам, после
всех глупостей, теперь напишешь преумную вещь. А он все заговаривает: "Что
ж, говорит, ваш племянник..."
Александр с грустью покачал головой.
- Не могу,-- сказал он, - нет, не могу: все кончено.
- Что ж ты станешь теперь делать?
- Что? - спросил он и задумался, - теперь пока ничего.
- Это только в провинции как-то умеют ничего не делать; а здесь...
Зачем же ты приезжал сюда? Это непонятно!.. Ну, пока довольно об этом. У
меня до тебя есть просьба.
Александр медленно приподнял голову и взглянул на дядю вопросительно.
- Ведь ты знаешь, - начал Петр Иваныч, подвигая к Александру свои
кресла, - моего компаниона Суркова?
Александр кивнул головой.
- Да, ты иногда обедывал у меня с ним, только успел ли ты разглядеть
хорошенько, что это за птица? Он добрый малый, но препустой. Господствующая
его слабость - женщины. Он же, к несчастию, как ты видишь недурен собой, то
есть румян, гладок, высок, ну, всегда завит, раздушен, одет по картинке: вот
и воображает, что все женщины от него без ума - так, фат! Да чорт с ним
совсем, я бы не заметил этого; но вот беда: чуть заведется страстишка, он
и пошел мотать. Тут у него пойдут и сюрпризы, и подарки, и угождения; сам
пустится в щегольство, начнет менять экипажи, лошадей... просто разоренье! И
за моей женой волочился. Бывало, уж я и не забочусь посылать человека за
билетом в театр: Сурков непременно привезет. Лошадей ли надо променять,
достать ли что-нибудь редкое, толпу ли растолкать, съездить ли осмотреть
дачу, куда ни пошлешь - золото! Уж как был полезен: этакого за деньги не
наймешь. Жаль! Я нарочно не мешал ему, да жене очень надоел: я и прогнал.
Вот когда он этак пустится мотать, ему уж недостает процентов, он начинает
просить денег у меня - откажешь, заговаривает о капитале. "Что, говорит, мне
ваш завод? никогда нет свободных денег в руках!" Добро бы взял
какую-нибудь... так нет: все ищет связей в свете: "Мне, говорит, надобно
благородную интригу: я без любви жить не могу!" не осел ли? Малому чуть не
сорок лет, и не может жить без любви!
Александр вспомнил о себе и печально улыбнулся.
- Он все врет, - продолжал Петр Иваныч. - Я после рассмотрел, о чем он
хлопочет. Ему только бы похвастаться, - чтоб о нем говорили, что он в
связи с такой-то, что видят в ложе у такой-то, или что он на даче сидел
вдвоем на балконе поздно вечером, катался, что ли, там с ней где-нибудь в
уединенном месте, в коляске или верхом. А между тем выходит, что эти так
называема благородные интриги - чтоб чорт их взял! - гораздо дороже
обходятся, чем неблагородные. Вот из чего бьется, дурачина!
- К чему же это все ведет, дядюшка? - спросил Александр, - я не вижу,
что я могу тут сделать.
- А вот увидишь. Недавно воротилась сюда из-за границы молодая вдова,
Юлия Павловна Тафаева. Она очень недурна собой. С мужем я и Сурков были
приятели. Тафаев умер в чужих краях. Ну, догадываешься?
- Догадываюсь: Сурков влюбился во вдову.
- Так: совсем одурел! а еще?
- Еще... не знаю...
- Экой какой! Ну, слушай: Сурков мне раза два проговорился, что ему
скоро понадобятся деньги. Я сейчас догадался, что это значит, только с какой
стороны ветер дует - не мог угадать. Я допытываться, зачем деньги? Он мялся,
мялся, наконец сказал, что хочет отделать себе квартиру на Литейной. Я
припоминать, что бы такое было на Литейной, - и вспомнил, что Тафаева живет
там же и прямехонько против того места, которое он выбрал. Уж и задаток дал.
Беда грозит неминучая, если... не поможешь ты. Теперь догадался?
Александр поднял нос немного кверху, провел взглядом по стене, по
потолку, потом мигнул раза два и стал глядеть на дядю, но молчал.
Петр Иваныч смотрел на него с улыбкой. Он страх любил заметить в
ком-нибудь промах со стороны ума, догадливости и дать почувствовать это.
- Что это, Александр, с тобой? А еще повести пишешь! - сказал он.
- Ах, догадался, дядюшка!
- Ну, слава богу!
- Сурков просит денег; у вас их нет, вы хотите, чтоб я... - И не
договорил.
Петр Иваныч засмеялся. Александр не кончил фразы и смотрел на дядю в
недоумении.
- Нет, не то! - сказал Петр Иваныч. - Разве у меня когда-нибудь не
бывает денег? Попробуй обратиться, когда хочешь, увидишь! А вот что: Тафаева
через него напомнила мне о знакомстве с ее мужем. Я заехал. Она просила
посещать ее; я обещал и сказал, что привезу тебя: ну, теперь, надеюсь,
понял?
- Меня? - повторил Александр, глядя во все глаза на дядю. - Да,
конечно... теперь понял... - торопливо прибавил он, но на последнем слове
запнулся.
- А что ты понял? - спросил Петр Иваныч.
- Хоть убейте, ничего, дядюшка, не понимаю! Позвольте... может быть, у
ней приятный дом... вы хотите, чтоб я рассеялся... так как мне скучно...
- Вот, прекрасно! стану я возить тебя для этого по домам! После этого
недостает только, чтоб я тебе закрывал на ночь рот платком от мух! Нет, все
не то. А вот в чем дело: влюби-ка в себя Тафаеву.
Александр вдруг поднял брови и посмотрел на дядю.
- Вы шутите, дядюшка? это нелепо! - сказал он.
- Там, где точно есть нелепости, ты их делаешь очень важно, а где дело
просто и естественно - это у тебя нелепости. Что ж тут нелепого? Разбери,
как нелепа сама любовь: игра крови, самолюбие... Да что толковать с тобой:
ведь ты все еще веришь в неизбежное назначение кого любить, в симпатию душ!
- Извините: теперь ни во что не верю. Но разве можно влюбить и
влюбиться по произволу?
- Можно, но не для тебя. Не бойся: я такого мудреного поручения тебе не
дам. Ты вот только что сделай. Ухаживай за Тафаевой, будь внимателен, не
давай Суркову оставаться с ней наедине... ну, просто, взбеси его. Мешай ему:
он слово, ты два, он мнение, ты опровержение. Сбивай его беспрестанно с
толку, уничтожай на каждом шагу...
- Зачем?
- Все еще не понимаешь! А затем, мой милый, что он сначала будет с ума
сходить от ревности и досады, потом охладеет. Это у него скоро следует одно
за другим. Он самолюбив до глупости. Квартира тогда не понадобится, капитал
останется цел, заводские дела пойдут своим чередом... ну, понимаешь? Уж это
в пятый раз я с ним играю шутку: прежде, бывало, когда был холостой и
помоложе, сам, а не то кого-нибудь из приятелей подошлю.
- Но я с нею незнаком, - сказал Александр.
- А для этого-то я и повезу тебя к ней в среду. По средам у ней
собираются кое-кто из старых знакомых.
- А если она отвечает любви Суркова, тогда, согласитесь, что мои
угождения и внимательность взбесят не одного его.
- Э, полно! Порядочная женщина, разглядев дурака, перестанет им
заниматься, особенно при свидетелях: самолюбие не позволит. Тут же около
будет другой, поумнее и покрасивее: она посовестится, скорей бросит. Вот для
этого я и выбрал тебя.
Александр поклонился.
- Сурков не опасен, - продолжал дядя, - но Тафаева принимает очень
немногих, так что он может, пожалуй, в ее маленьком кругу прослыть и львом и
умником. На женщин много действует внешность. Он же мастер угодить, ну, его
и терпят. Она, может быть, кокетничает с ним, а он и того... И умные женщины
любят, когда для них делают глупости, особенно дорогие. Только они любят
большею частью при этом не того, кто их делает, а другого... Многие этого не
хотят понять, в том числе и Сурков, - вот ты и вразуми его.
- Но Сурков, вероятно, там и не по средам бывает: в среду я ему
помешаю, а в другие дни как?
- Все учи тебя! Ты польсти ей, прикинься немножко влюбленным - со
второго раза она пригласит тебя уж не в среду, а в четверг или в пятницу; ты
удвой внимательность, а я потом немножко ее настрою, намекну, будто ты и в
самом деле - того... Она, кажется... сколько я мог заметить... Такая
чувствительная... должно быть, слабонервная... она, я думаю, тоже непрочь от
симпатии... от излияний...
- Как это можно? - говорил в раздумье Александр. - Если б я мог еще
влюбиться - так? а то не могу... и успеха не будет.
- Напротив, тут-то и будет. Если б ты влюбился, ты не мог бы
притворяться, она сейчас бы заметила и пошла бы играть с вами с обоими в
дураки. А теперь... да ты мне взбеси только Суркова: уж я знаю его, как свои
пять пальцев. Он, как увидит, что ему не везет, не станет тратить деньги
даром, а мне это только и нужно... Слушай, Александр, это очень важно для
меня: если ты это сделаешь - помнишь две вазы, что понравились тебе на
заводе? они - твои: только пьедестал ты сам купи.
- Помилуйте, дядюшка, неужели вы думаете, что я...
- Да за что ж ты станешь даром хлопотать, терять время? Вот прекрасно!
Ничего! вазы очень красивы. В наш век без ничего ничего и не сделают. Когда
я что-нибудь для тебя сделаю, предложи мне подарок: я возьму.
- Странное поручение! - сказал Александр нерешительно.
- Надеюсь, ты не откажешься исполнить его для меня. Я для тебя тоже
готов сделать, что могу: когда понадобятся деньги - обратись... Так в среду!
Эта история продолжится месяц, много два. Я тебе там скажу, как не нужно
будет, тогда и брось.
- Извольте, дядюшка, я готов; только странно... За успех не ручаюсь...
если б я мог еще сам влюбиться, тогда... а то нет...
- И очень хорошо, что не можешь, а то бы все дело испортил. Я сам
ручаюсь за успех. Прощай!
Он ушел, а Александр долго еще сидел у камина, над милым пеплом.
Когда Петр Иваныч воротился домой, жена спросила: что Александр, что
его повесть, будет ли он писать?
- Нет, я его вылечил навсегда.
Адуев рассказал ей содержание письма, полученного им с повестью, и о
том, как они сожгли все.
- Ты без жалости, Петр Иваныч! - сказала Лизавета Александровна, - или
не умеешь ничего порядочно сделать, за что ни примешься.
- Ты хорошо делала, что, принуждала его бумагу марать! разве у него
есть талант?
- Нет.
Петр Иваныч посмотрел на нее с удивлением.
- Так зачем же ты?..
- А ты все еще не понял, не догадался?
Он молчал и невольно вспомнил сцену свою с Александром.
- Чего ж тут не понять? это очень ясно! - говорил он, глядя на нее во
все глаза.
- А что, скажи?
- Что... что... ты хотела дать ему урок... только иначе, мягче,
по-своему...
- Не понимает, а еще умный человек! Отчего он был все это время весел,
здоров, почти счастлив? Оттого, что надеялся. Вот я и поддерживала эту
надежду: ну, теперь ясно?
- Так это ты все хитрила с ним?
- Я думаю, это позволительно. А ты что наделал? Тебе его вовсе не жаль:
отнял последнюю надежду.
- Полно! какую последнюю надежду: еще много глупостей впереди.
- Что он теперь будет делать? Опять станет ходить повеся нос?
- Нет! не станет: не до того будет: я задал ему работу.
- Что? опять перевод какой-нибудь о картофеле? Разве это может занять
молодого человека, и особенно пылкого и восторженного? У тебя бы только была
занята голова.
- Нет, моя милая, не о картофеле, а по заводу кое-что.
|
Просмотров: